В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

Он грустно усмехнулся.

— Почти что, сударыня. На днях у меня были кое-какие неприятности, и в голову полезли всякие невеселые мысли.

— Опять какие-нибудь сомнения?

— На этот раз хуже, сударыня. Настоятель собирается подать на меня жалобу епископу, если уже не подал… Мне грозит взыскание и перевод в другой приход.

— За что же? — нетерпеливо спросила баронесса. Васарис колебался.

— Боюсь, вы не поймете, в чем тут дело. Однажды вы меня высмеяли, когда я проговорился, что мои посещения усадьбы могут вызвать подозрения и разговоры. Теперь это случилось. Настоятель сказал, что ваше письмо попадет ко мне через епископа.

— Ну и прекрасно. Оно вполне корректное и холодное.

— Все равно, сударыня. Есть и другие доказательства. Говоря это, он имел в виду свои стихи, но баронесса придала его словам другой смысл.

— Доказательства того, что вы невиновны, конечно, имеются. Право, вы еще совсем ребенок. Ну, да все равно, как бы там ни было, заранее огорчаться я вам не советую. Я всегда придерживаюсь одного правила: никогда не печалиться о прошлом и не тревожиться о будущем, особенно, когда оно от нас не зависит. Советую и вам так поступать.

— А все-таки жалко уезжать из Калнинай, — вырвалось у Васариса.

— Друг мой, когда придется уезжать, тогда и жалейте. А может быть, еще не придется? Кто вас тогда вознаградит за преждевременные сожаления? Будет лучше, если эта угроза перевода заставит вас воспользоваться всем, что здесь есть приятного. Например, вы еще не прочли моих новых книг. И потом теперь лето. Надо настроиться веселей, надо искать в жизни радости, света, любви. Мы живем только раз, милый ксендз Людас, а молодость проходит так быстро. Я не верю, что богу нужны все ваши воздыхания, сомнения и сожаления. По-моему, это даже грешно, потому что противоестественно в молодом человеке, противно самой природе. Вот только придите ко мне на исповедь, я вас тогда нещадно проберу и наложу такое покаяние: загорать на солнышке, почернеть как следует, играть в теннис, бывать в обществе веселых людей, а главное, навещать таких милых соседок, как мы с госпожой Соколиной.

Так она успокаивала и утешала его, словно мать плачущего ребенка. И у него, в самом деле, начали проясняться глаза, появилось желание вкусить радости солнечного лета и любви, о которой запросто, но убедительно говорила баронесса.

В комнате сгущался сумрак, но лампы Васарис не зажигал. Гостья уже собиралась уходить, а вечер был такой славный, мирный. В открытое окно подувал ветерок, пахло жасмином, шелестела листва деревьев. Васарису показалось, что он уже второй раз слышит какой-то подозрительный шорох за крайним окном. Он подошел закрыть его, высунулся наружу и увидел Юле, которая, прижавшись к стене, подслушивала, о чем разговаривают в комнате. Когда ксендз захлопнул окно, она, согнувшись в три погибели, скрылась за углом дома. «Шпионка, — подумал Васарис, — сейчас побежит рассказывать настоятелю…» И от злости в нем поднялось упрямое желание сопротивляться.

Баронесса вскоре поднялась уходить. Решено было, что на следующий день после обеда ксендз Васарис придет в усадьбу, а дамы придумают к этому времени какое-нибудь маленькое развлечение.

На другой день за обедом настоятель после рюмки водки выглядел более благодушным, чем обычно. Кончив закусывать, он как ни в чем не бывало обратился к Васарису:

— А у вас вчера вечером, слыхал я, гость был?

— Был, ксендз настоятель, — коротко ответил Васарис.

— Приятель наведал?

— Приятель.

— Ха… А я думал, Райнакене. Ну, она, когда надо, напялит и штаны. Может и за приятеля сойти. Только не темно ли было в комнате?

— Что вы, ксендз настоятель, Юле за окном лучше всякой свечи освещала, так что никакой опасности… Вы так хорошо обо всем информированы!

— Славно, славно… Продолжайте в том же духе. Только потом чур на меня не пенять, уважаемый…

Ксендз Рамутис с величайшим беспокойством следил за этим ехидным диалогом. После обеда он заговорил с Васарисом о прогулке в рощу, но тот отказался, сославшись на дела, и Рамутис ушел один.

Дождавшись четырех часов, Васарис двинулся в усадьбу. На этот раз он шел напрямик, не прячась, будто назло настоятелю, Юле и всем, кто его подозревал и возмущался им. После разговора за обедом он уже знал, что судьба его решена. Приход баронессы дал в руки настоятеля аргумент, который убедит начальство в том, что пребывание молодого ксендза в Калнинай вызывает всеобщее негодование.

Обеих дам он застал в саду на крокетной площадке. Ему тут же вручили молоток и стали объяснять правила игры. Он оказался способным учеником, хорошо рассчитывал направление и силу удара. А когда ему удалось благополучно провести шар сквозь средние ворота, госпожа Соколина восторженно воскликнула:

— Ну, ксендз, если у вас всегда такой меткий удар, играть с вами опасно!

Баронесса тоже похвалила его, и ему приятно было на этой освещенной солнцем площадке в обществе двух женщин. Кончив игру, все трое пошли в гостиную пить чай. После этого госпожа Соколина удалилась в свою комнату, а баронесса позвала Васариса к себе посмотреть новые книги. Идя за ней, он гадал: кончится ли и этот визит поцелуем? Сердце у него забилось быстрей, но он сказал себе, что будет осторожен и постарается близко к ней не садиться. Однако на этот раз и сама баронесса не была расположена к шалостям. Быть может, она предвидела скорый конец этого платонического, как говаривала она госпоже Соколиной, романа и тоже была занята серьезными мыслями. Ей хотелось вдохнуть в этого юношу веру в себя, великие стремления и честолюбие, а главное, внушить более светлый взгляд на жизнь.

— Вот мы и поиграли-то немного, — заговорила баронесса, поудобнее усаживаясь в кресле, — а вы сразу оживились. Несколько раз даже засмеялись от души. Вот таким я вас люблю. А если вы и дальше будете дружить со мной, то почувствуете в себе больше ясности, радости и энергии.

— Верно, госпожа баронесса, — сказал он, садясь по другую сторону стола. — Но тогда мне трудно будет удержаться в границах, указанных мне моим саном.

— Ах, да позабудьте вы хоть на минутку о своем сане. Другие же отлично умеют примирить свое призвание со светскими удовольствиями…

— Я не из таких, сударыня.

Баронесса с сомнением посмотрела на него.

— А вы не обманываете себя, милый ксендз Людас? Разница между ними и вами, возможно, лишь в том, что они радуются, когда получают от жизни свою долю счастья, а вы в этом случае мучаетесь и упрекаете себя. Я не слишком резко выразилась?

— Спасибо за откровенность, сударыня. Вам эта разница кажется незначительной, а для меня она существенна. Каждое заблуждение я искупаю душевными страданиями. Тот, кто не знает об этом, может считать меня несерьезным, легкомысленным человеком. Настоятель и сейчас так думает…

— Милый друг, я понимаю, что эти искупительные страдания имеют для вас психологическую ценность. Но вообще-то они никому не нужны — ни богу, ни людям.

— Не будь их, сударыня, я перестал бы уважать себя, — упавшим голосом сказал Васарис, глядя через отворенное окно вдаль, где сквозь ветви могучих лип сияло ясное небо и весело носились острокрылые ласточки.

В тот день он вернулся домой довольный собой и баронессой, и совесть его была покойна. В нем все больше крепло убеждение, что он пойдет своим путем, искупая страданиями заблуждения и не взирая на то, что о нем подумают или скажут. Приняв такое решение, он продолжал ходить в усадьбу, хоть и чувствовал, что настоятель выслеживает и осуждает каждый его шаг.

Отношения его с баронессой стали чисто дружескими. Она рассказывала ксендзу многие эпизоды из своей жизни, он ей показывал свои стихи, переводил и читал некоторые места из них. Васарис был очень обрадован, когда баронесса признала у него талант. Во время бесед на литературные темы она не упускала случая поощрить стремления молодого поэта.

— Жаль, что вы — ксендз, — сказала она однажды, — и к тому же такой совестливый ксендз. Откровенно говоря, я боюсь, что ваша ксендзовская совесть помешает вашей творческой деятельности. Симптомы этой опасной болезни я вижу не только в ваших высказываниях, но и в стихах, которые вы мне перевели. Мне хочется, чтобы вы хорошенько поняли, что прежде всего вы поэт, а потом уж ксендз. Поэтом вас создал сам бог, а ксендзом сделали только семинария и епископ. И потом я бы предпочла, чтобы вы по рождению принадлежали к великой национальности. Тогда бы для вашей поэтической деятельности открылось более широкое поприще, и вы бы скорее проклюнули свою ксендзовскую скорлупу. Но вы все равно не отказывайтесь от великих стремлений. Когда принадлежишь к маленькой, еще только пробуждающейся нации, нужно иметь еще больше оптимизма и веры в себя. Ксендзов у вас много, а поэтов мало. И если ты поэт, — долой всяческие компромиссы! Ну, а теперь идемте посмотрим, как зацветают мои ранние чайные розы.