Монструозность Христа - Славой Жижек

не могу ясно их различить: я хочу следовать Закону, но оказываюсь погрязшим во грехе. Этот порочный круг (не столько превозмогается, сколько) разрывается, мы вырываемся из него с помощью опыта любви, а точнее, с опытом радикального разрыва, отделяющего любовь от Закона. Исчерпывающее обсуждение любви Лаканом в «Еще» следует читать в паулинском смысле, в противовес диалектике Закона и ее трансгрессии: эта вторая диалектика явно «маскулинна»/фаллична, она касается напряжения между Всем (всеобщим Законом) и его конститутивным исключением, т. е. «грехом» как самим исключением, поддерживающим Закон. Любовь же, с другой стороны, не просто по ту сторону Закона, но выражает себя как позиция полной погруженности в Закон: «не весь субъект находится внутри фигуры подчинения закону» равно «нет ничего в субъекте, что избежало бы его подчинения закону». «Грех» – сокровенная сердцевина противостояния, за счет которой отношение субъекта к закону является отношением подчинения и то, за счет чего Закон должен казаться субъекту чужой силой, сокрушающей субъекта.

Так следует понимать идею, что христианство «исполнило» иудейский Закон: не дополняя его с помощью аспекта любви, но полностью реализуя сам Закон. С этой точки зрения проблема иудаизма заключается не в том, что он – «слишком правовая» религия, но в том, что он недостаточно правовая религия. Здесь может помочь короткая отсылка к Гегелю: когда Гегель пытается разрешить конфликт между Законом и любовью, он не мобилизует свою стандартную триаду (непосредственность любовной связи превращается в ее противоположность, в ненависть и борьбу, что требует вмешательства внешнего-отчужденного Закона, чтобы урегулировать социальную жизнь; в конце концов, в акте магического «синтеза» Закон и любовь примиряются в органической тотальности социальной жизни). Проблема Закона не в том, что в нем недостаточно любви, вовсе наоборот: в нем слишком много любви, т. е. социальная жизнь является мне как доминируемая навязанным извне Законом, в котором я не могу узнать себя именно постольку, поскольку я продолжаю держаться за непосредственность любви, которой угрожает власть Закона. Соответственно, Закон теряет свой «отчужденный» характер чужой силы, жестоко навязывающей себя субъекту в тот момент, когда он отказывается от своей привязанности патологической агальме глубоко внутри себя, от понятия, что глубоко внутри него лежит некое сокровище, которое можно только любить и нельзя подчинить власти Закона. Другими словами, проблема (даже сегодня) не в том, как нам следует дополнить Закон истинной любовью (аутентичной социальной связью), но, напротив, как нам исполнить закон, избавившись от патологического пятна любви.

Негативная оценка Закона св. Павлом ясна и недвусмысленна: «…потому что делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть; ибо законом познается грех». (Рим. 3:20). «Жало же смерти – грех; а сила греха – закон» (1 Кор. 15:56), и, впоследствии: «А закон не по вере; но кто исполняет его, тот жив будет им» (Глт. 3:13). Так что когда Павел говорит, что «буква убивает, а дух животворит» (2 Кор. 3:6), он подразумевает букву Закона. Самые сильные сторонники этого радикального противопоставления между Законом и божественной любовью, сподвигающей на благодать, – такие лютеранские теологи, как Бультманн, для которого

дело Закона и путь благодати и веры взаимоисключающи… Попытка человека достигнуть спасения, придерживаясь Закона, только вводит его во грех, и само это усилие в конце концов грех… Закон освещает тот факт, что человек грешен, будь то потому, что его греховное желание приводит к нарушению Закона, или потому, что желание прячется под рвением соблюдать Закон[465].

Как нам это понимать? Здесь задействована не только логика запретного плода (Закон, запрещающий что-либо, создает желание); но и нечто более радикальное: стремление человека соблюдать Закон в конце концов само по себе греховно — оно есть само греховное желание, маскирующееся как Закон, обращенное в ревностное охранение закона. Именно поэтому западные христианские фундаменталисты – маскирующиеся грешники: им недостает свойства, которое легко распознать во всех истинных фундаменталистах, от тибетских буддистов до Амишей в США, – отсутствия возмущения и зависти, глубокое безразличие к образу жизни неверующих. Если сегодняшние так называемые фундаменталисты действительно считают, что они нашли свой путь к Истине, почему он испытывают угрозу со стороны неверующих, почему они завидуют неверующим? Когда буддист встречает западного гедониста, он едва ли его осуждает. Он просто благосклонно замечает, что гедонистическое стремление к счастью обречено на провал. В отличие от истинного фундаментализма, псевдофундаменталистские террористы глубоко озабочены, заинтригованы, зачарованы греховной жизнью неверующих. Можно почувствовать, что, борясь с греховным другим, они борются со своим собственным искушением. Христианские фундаменталисты – позор истинному фундаментализму.

В этом заключается радикальное различие между парой Закон/грех и парой Закон/любовь. Разрыв, разделяющий Закон и грех, не является истинным различием: их истина в их взаимном подразумевании или смешении. Закон порождает грех и питается им и т. д., между ними нельзя провести ясную линию разделения. Только в случае пары Закон/любовь мы достигаем реального различия: эти два момента радикально отделены, они не «опосредованы», один из них не является формой явления другого. Иными словами, различие между двумя парами (Закон/грех и Закон/любовь) не существенно, но лишь формально: мы имеем дело с одним и тем же содержанием в двух модальностях. В своей неразличимости (или в опосредовании) эта пара – Закон/грех, а в радикальном разделении обоих, она же – Закон/любовь. Является ли, следовательно, любовь грехом, который больше не опосредуется Законом? Эта формула все еще слишком близка к сексуальному освобождению: любовь становится грехом, когда она подчинена Закону… Ее, таким образом, следует подкрепить ее противоположностью: любовь – сам Закон, отлученный от своего опосредования грехом.

Почему же Бог тогда вообще провозгласил Закон? Согласно стандартному прочтению св. Павла, Бог дал людям Закон, чтобы дать им осознать свой грех, даже чтобы заставить их больше грешить и таким образом дать им осознать необходимость спасения, которое может случиться только посредством божественной благодати – однако разве это прочтение не заключает в себе странное, извращенное понятие Бога? Единственным способом избежать столько извращенное прочтение – настоять на абсолютном тождестве двух жестов: Бог не подталкивает нас сначала к греху, а затем предлагает Себя в роли Спасителя от тех бед, к которым Он сам нас привел; за Грехопадением не следует Искупление. Грехопадение тождественно Искуплению, оно «в себе» уже является Искуплением. То есть, что такое «искупление»? Бум свободы, освобождение от естественных пут – и именно это происходит в Грехопадении. Нам следует принимать во внимание ключевое напряжение, лежащее в христианском понятии Грехопадения: Грехопадение («регрессия» к естественному состоянию, порабощение страстями) stricto sensu тождественно измерению, из которого мы падаем, т. е. само движение Падения создает, приоткрывает то, что оказывается в нем потеряным. Я могу зайти еще дальше, рассматривая параллель между верующим и прелюбодейкой в Послании