Наша фантастика, №3, 2001 - Андрей Дашков

II. Kyrie

В мире горы есть и долины есть,В мире хоры есть и низины есть,В мире моры есть и лавины есть.В мире боги есть и богини есть…

Горы сдвигать — людям ли?Те орудуют. Ты? Орудие.

М. И. Цветаева

Похоже, что критики преждевременно похоронили цикл «Люди, боги и я», утверждая, что в «Нам здесь жить» Олди благополучно его завершили. «Одиссей» является несомненным продолжением названного цикла и в то же время сиквелом романа «Герой должен быть один». Хотя это и вполне самостоятельное произведение, но некоторыми нитями (мотивами, эпизодами да и духом, пафосом) оно связано с книгой о Геракле. Боги хотят завершить начатое — извести на земле последних представителей смешанной расы, имеющих «серебро в крови». По сути, своих детей и внуков, которые могли бы претендовать на места в сонме бессмертных. Но на Олимпе и без того тесно. И Глубокоуважаемые развязывают Троянскую войну, в мясорубке которой должны перемолоться потенциальные конкуренты. Очень больная тема для современности, когда мы являемся очевидцами гибели сотен вот таких же точно молодых и сильных ребят в жерновах бессмысленной бойни. И видим торжество небожителей-олигархов, греющих руки на чужой беде.

Олимпийцы у Олди выписаны вполне канонически. Именно такими их и представляешь. Прекрасными и бессердечными, абсолютно равнодушными к человеческим судьбам. «На меня ему смотреть, ясное дело, зазорно, — думает об Аполлоне Одиссей, — мимо щурится, поверх головы. Губы кривит с усталым презрением: надоело все презирать, а куда денешься? Скулы высокие, переносицы нет: прямой нос в одну линию со лбом. Кудри до плеч, плечи вразлет, осиная талия, узкие бедра — загляденье. Кифара и лук, лавр и дельфин». Что-то еще пытается сделать для людей неугомонный Гермий-Пустышка. Но с оглядкой. Вдруг, кто из старших увидит — беды не оберешься.

Примечательно, что в отличие от «Героя» в «Одиссее» Старшие не появляются. Мы только узнаем из уст младших богов о воле Зевса, о его отношении к тому или иному событию, о решениях сонма небожителей. Это и естественно. Ведь все эти желторотые одиссеи, менелаи, диомеды и в подметки не годятся могучему Алкиду. С ними управится и молодежь. И тем неожиданнее то, что едва-едва оперившиеся юнцы все же смеют дерзить богам. Знать, чувствуют они в себе какую-то неведомую олимпийцам силу. Ее же, эту Силу, чует в Одиссее и Эрот — сам олицетворение древней, еще от Хаоса полученной мощи. Видимо, не случайно он передает частицу своего умения рыжему наследнику басилевса Итаки. Умение это не раз придет на помощь Лаэртиду в трудную минуту.

И все же при чтении страниц, посвященных отношениям богов и людей, иногда испытываешь недоумение. Как-то трудно абстрагироваться от христианского представления о боге как о высшем разуме, всевидящем и всезнающем. Неужели богам не открыто грядущее, не ведомы сердца и помыслы людей, что они, как презренные торгаши, заключают с людьми сделки, договоры? Оказывается, уверяют Олди, не открыто и не ведомы. Глубокоуважаемые лишь немногим отличаются от людей. И никакие они не бессмертные. Просто живут несколько дольше, чем человек, и поэтому их уход в небытие не так заметен. Их даже можно ранить, а если с умом использовать яд лернейской гидры, то и…

В первой книге романа есть поразительная сцена, вызывающая довольно противоречивые чувства: торга Одиссея и Афины наутро после ночи их совместной любви.

«— Ты умница, милый, — повторила она, укрепляя узел на затылке. Грудь поднялась, вызывающе грозя небу темными, лиловыми сосками. — Я всегда знала: ты умница. На этот раз мне повезло. Ты все правильно понял — тогда, с этим дурацким посольством, я сперва было решила… а ты молодец. И папа говорит, что молодец, и мачеха; и даже дядя, хотя ты сильно подставил его внука… Ты хорошо поработал на Семью, милый…

Впервые я видел без преград, без дыма жертв и грозных знамений: до чего мы похожи! Одной крови; одной души. На их месте я тоже давно бы развелся, разошелся, сломал мост через пропасть, чтоб не шлялись туда-сюда, а если пропасти на самом деле нет создал бы ее, сотворил из ничего!.. Чтобы можно было только с обрыва разглядеть противоположный край: фигуры в дымке, неясные, внушающие трепет и ужас. И бездна пропасти, сама по себе зовущая встать на колени, на четвереньки, отползти назад, уткнув взгляд в камешки, терзающие ладони, ноги, сердце…»

Впервые так откровенно и так обыденно говорится о любви земного человека и богини. Но что это за любовь, если возлюбленная, не успев даже одеться, говорит о суетных делах? И требует от любимого, чтобы он способствовал уничтожению своих ближайших друзей, принес их в жертву олимпийцам, купив тем самым охранную грамоту для себя и, как полагает Одиссей, для своих родных.

III. Offertorium

Где здесь Восход?И где — Закат?.Смерч мчит, — миры крутя!Не только головы, дитя,Дитя, — миры летят!

М. И. Цветаева

Олди, решившись взять для романа хрестоматийно известный сюжет, сильно рисковали. Что нового можно сказать о Троянской войне и ее героях после Гомера и его многочисленных эпигонов? Перепевы не единожды читанного у других авторов, даже если сместить кое-какие акценты, кое-что подновить, никому не интересны. Открывая книгу под названием «Одиссей, сын Лаэрта», уже заранее ожидаешь детектива с наперед известным убийцей. Это как во времена классицизма, когда драматург брал общеизвестный сюжет, чтобы зритель не отвлекался на сопереживание героям, а вслушивался в то, что ему хотел сказать автор. Неужели Олди возжелали лавров Корнеля и Расина? Итак, что там они говорят о яблоке раздора, Троянском коне, Сцилле с Харибдой, циклопе, Цирцее и Калипсо? Сличим, так сказать, с оригиналом… Ан и просчитались. Роман-то на самом деле не об этом.

«Одиссей» — книга не столько о богах и их играх с людьми, сколько о поколении мальчишек семнадцати — двадцати лет, которых во имя великих замыслов бросили в огонь. Умирать. Ложиться перегноем под чужие зерна. А мальчишки оказались упрямыми. Они не захотели стать бессловесными жертвами, из которых кто-то возжелал сотворить гигантскую гекатомбу.

Авторы показывают своих героев до, во время и после Великой войны народов. Чувствуется что-то хемингуэевское, ремарковское в этой истории потерянного поколения, его возмужания, утраты им идеалов, розовых представлений о мире. Вся первая книга посвящена беззаботной юности будущих «шлемоблещущих» воинов, строящих воздушные замки, мечтающих о доблести, о подвигах, о славе. Оттого они все и воспринимаются в виде однородной массы. Нет-нет да и выделится крупным планом какое-то отдельное лицо: задумчиво-угрюмый Диомед, властолюбивый Агамемнон, грубоватый Аякс. Но это еще сырое тесто, из которого война будет выпекать хлеба.

Начиная с первой песни второй книги повествование резко сбивается с плавного, неторопливого ритма, который как-то убаюкивает, обволакивает негой, расслабляет в «Человеке номоса». Иначе и быть не могло. Ведь в «Человеке космоса» речь заходит о военных действиях. Вот тут многие из молодых греков действительно обретают индивидуальность, плоть и кровь. Военные будни в каждом из них проявляют подлинную сущность. Особенно четко это видно на примере Менелая. Неженка, размазня Менелай, желавший всех примирить и всем угодить, вдруг превращается в сурового и благородного мстителя за поруганную честь. За ним Дом, Семья, отеческие Алтари. Перед ним — Чужие, дерзнувшие разрушить тихий и светлый рай, в котором, как в коконе, пребывали молодые ахейцы.

Сильными и психологически достоверными показались и эпизоды, где говорится об Агамемноне. Буквально на полета страницах перед читателем проходит драма человека опустошенного и сломанного войной. Пастырем народов, подобным петуху, расправившему хвост и крылья, выглядит предводитель греков в начале второй книги «Одиссея». И постепенно в нем, как, впрочем, и во многих его друзьях-соперниках, образуется какой-то надлом, трещина. У Агамемнона опускаются руки, он ощущает на плечах тяжесть, которую не в силах нести. И словно бы гаснет, покорный Судьбе. Если вспомнить его дальнейшую судьбу, то становится отчасти понятным, почему микенский ванакт проиграл Эгисфу с Клитемнестрой. У него и без того уже омертвела душа и просто не осталось сил на борьбу с собственными домочадцами.

Пестрый калейдоскоп событий, где перемешаны воедино жизнь и смерть, подвиги и предательство, раздражает, мешает сосредоточиться. Нужно не один раз вчитываться в текст, возвращаться к предыдущим страницам, чтобы поймать ритм повествования, уследить за ходом сюжета.

Интересен прием, придуманный писателями для «военных» песен романа. Они уплотняют здесь временно-пространственную организацию книги. Если вспомнить традицию, то греки осаждали Трою десять лет. «Илиада» повествует о последнем, десятом годе войны. По любым меркам эта хронология вызывает сильные сомнения. Десять лет войны, десять лет скитаний Одиссея, да сколько-то времени заняла подготовка к военным действиям. Ведь армии и флоты не соберешь за пару месяцев. А сколько же лет было хотя бы Телемаку, когда его отец вернулся домой? Получается, что далеко за двадцать. То есть он и сам вполне уже мог стать царем Итаки. Но Гомер говорит, что сын Одиссея еще не вошел в мужской возраст, не был острижен. Так что же творилось со Временем в Троянскую войну?