Дымовое древо - Джонсон Денис

В комнате стемнело, порывы ветра приносили из деревни голоса и грохот чего-то трясущегося, хотя непосредственно перед дождём ветер стих, а погода, которая пришла ему на смену, ничем не отличалась от летней поры где-нибудь в Новой Англии.

– Ты на меня прямо пялишься.

– Ты приносишь мне чертовски сильное облегчение. Благодаря тебе всё уносится прочь.

– Что именно?

– Скука. Скука. И то, что я слишком много думаю. У меня кабинетная лихорадка.

– О, мы в Манитобе не понаслышке знаем, что такое кабинетная лихорадка. Только придёт весна, как парни запрыгивают в грузовики и гоняют по сотне миль ради одного-единственного стаканчика виски.

– Помяни чёрта, он и объявится. Хочешь немного «Бушмиллса»?

– Мы и забыли! Ради всего святого – на что это ты так пялишься?

– А что, нельзя?

– Ну не на меня же. Я ведь старая кляча. Это солнце жарит тебя как кусок зефира. Я вся разваливаюсь на куски.

– Ты всего лишь носишь на себе отметины своих приключений.

– Вздор.

– Ничуть.

– По-твоему, это можно назвать приключением?

– Разумеется.

– Впрочем, оно мне не в радость. Это приключение, но ведь ни одно приключение не приносит удовольствия, пока не закончится. Разве что тогда.

Эта мысль поразила его своей правдивостью. Он налил две рюмки еле тёплого «Бушмиллса» и принёс их к постели. Отодвинувшись к стене, она взяла стаканчик двумя руками и отхлебнула напиток.

– Адвентисты седьмого дня обычно пьют алкоголь?

– Кто да, кто нет. Я бы сказала, все мы пьём среди этого хаоса, если подвернётся такая возможность.

– Где ты была? Я про дельту.

– В деревне под названием Шадек. Правда, мне пришлось уехать. С Тета там всё по-другому. Всё изрешечено крупнокалиберными американскими пулями. Всем приходится соблюдать осторожность. За каждым углом поджидает беда. Многих она уже настигла. Ужасное, ужасное положение. К нему привыкаешь и вроде как плетёшься дальше, а потом в один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что нет, к такому никогда до конца не привыкнуть. Ну а потом, через некоторое время, ты снова ко всему привык.

– Так ты здесь присматриваешь за сиротами?

– Мы не обязаны за ними присматривать.

– Верно. Верно.

– Мы лишь налаживаем связи с миссионерами. Если бы могли, то хотели бы привести что-нибудь в действие, что-то получше. Покрупнее. Существующие приюты по условиям – один другого ужаснее.

Его в этот момент не интересовали ужасы. Пока она говорила, Шкип изучал её голову и задавался вопросом, чего пытался добиться Рембрандт с помощью такого блёклого, реалистичного освещения.

Кэти сказала:

– А как же твой фотоаппарат?

– Фотоаппарат?..

– Помню, был у тебя фотоаппарат. Он всё ещё у тебя?

– Я забросил это дело. Больше никаких фотографий. Съёмка превращает мир в какой-то музей.

– Вместо чего?

– Вместо безумного цирка.

Фотоснимки он держал в ящике тумбочки, рядом с пистолетом «Беретта», которым ещё ни разу не воспользовался.

– Вот смотри.

Он протянул ей около десятка карточек.

– Эметерио Д. Луис!

– С тобой нет ни одной.

– Джипни! Как я по ним скучаю!

– На борту почти пятьдесят человек.

– Неудивительно, что у него лопнула шина.

Стук. Госпожа Зю спрашивала разрешения войти.

– Спустимся к ужину, – окликнул её Шкип через дверь.

– У меня благовония. Хотите?

– Отлично.

Она вошла с тремя сладковато дымящимися палочками в руке и сказала:

– Да, доблый вечел, – и поместила их на подставку, стоящую на высокой полке в дальнем углу комнаты. – Ладно. Ужин потом. Я вам скажу.

Вышла и тихонько затворила за собой дверь.

Дождь перестал. За две минуты до того, как спустилась ночь, Шкип успел рассмотреть через щели в жалюзи, как Тхо влезает на одно из дынных деревьев за виллой. Поскольку они нависали над обрывом и самим ручейком, старик не мог просто взять и сбить папайи на землю, но должен был подходить к ним по стволу, раскорячив босые ноги и зажав в зубах кухонный нож, цепляясь за ствол двумя руками, срезать фрукт одно рукой и совать его под мышку, слезать обратно и преодолевать два последних фута лёгким прыжком на землю.

– Можно, я выпью ещё?

– Всенепременно, подруга.

– Я буквально капельку.

Внезапно Шкип почувствовал лёгкое раздражение от того, что Кэти сперва бросилась вымогать у него извинения – хоть он и подшучивал над этим, умаляя тем самым своё искупление грехов, – а теперь обо всём позабыла. А ещё ему пришло в голову, что месяцы одиночества научили его считывать себя, подвергать строгому научному анализу; что один человек на этой планете стал-таки ему известен.

Снова полило, а затем настала ночь. Ей нельзя было возвращаться к миссионерам в Бакше. Они уснули в одной постели, лёжа бок о бок, без простыней: она – в одной из его жёстких, выстиранных вручную футболок, а он – в боксёрских трусах. На следующее утро после завтрака Кэти укатила в Бакше на своём чёрном велосипеде, и Шкип никогда уже больше её не видел.

1969

Когда у входной двери Хао появились эти трое американцев, чтобы забрать его в Языковую школу Вооружённых сил, он ощутил неуверенность относительно цели этого неожиданного посещения. Единственный из них, кто с ним заговорил, – какой-то чернокожий – был очень вежлив и представился Кеннетом Джонсоном, сотрудником американского посольства. Они поехали куда-то в центр города в «форде» с закрытым кузовом, кондиционером и дипломатическими номерами; Хао трясся на заднем сиденье вместе с одним из молодых людей.

У пункта их назначения оба молодых человека вышли, и каждый открыл по одной двери для пассажиров. Хао и Кеннет Джонсон проследовали мимо бетонных заграждений к симпатичному новенькому зданию. Прежнее было разрушено до основания в прошлом году, во время Тетского наступления. Здесь изучали английский две-три тысячи южновьетнамских военнослужащих. Внутри пахло свежей краской и древесиной.

Пленных, насколько он знал, в здании не держали.

Джонсон провёл его вниз по лестнице в подвал строения, где к ним присоединился какой-то морской пехотинец в форме. Учащиеся теснились на верхних этажах, и от их топота над головами подрагивал потолок, но по этому подвальному проходу Джонсон, Хао и морпех двигались в одиночестве. В конце коридора они подошли к двери, рядом с которой к стене крепилось что-то вроде небольшой счётной машинки – Джонсон мастерски надавил пальцами на четыре или пять кнопок, и дверной замок загудел и щёлкнул.

– Спасибо, сержант Огден, – сказал Джонсон, и они с Хао очутились в новом коридоре с множеством запертых дверей по обе стороны. Здесь было тихо и прохладно. Через единственную открытую дверь Джонсон ввёл его в маленькую комнату отдыха, обставленную, как любая гостиная: кушетка, мягкие стулья, а ещё большой электрохолодильник – красный, с надписью «Кока-кола». Окон в комнате не имелось. Должно быть, подвал располагался глубоко под землёй.

– Хотите колы?

Джонсон поднял тяжёлую крышку холодильника, вынул запотевшую бутылку и, отодрав крышку при помощи открывалки, приделанной к ящику сбоку, протянул напиток гостю. Кола оказалась очень холодной.

Хао принуждённо отхлебнул из бутылки. Сжал губы, направил поток по нужной стороне ротовой полости и сделал глоток. У него болел зуб – один из левых моляров. Полковник уже как-то заговаривал с ним о зубном враче.

– Садитесь, – сказал Джонсон, и Хао сел на край диванного валика, поджав ноги под себя, как бегун.

Джонсон остался стоять. Для американца он был маловат ростом, а под мышками его белой рубашки расплывались крупные пятна. Хао никогда раньше не доводилось беседовать с негром.

Хао забрали где-то через час после того, как Ким ушла на рынок. Значит, они не хотели попадаться ей на глаза. Позаботились о том, чтобы сохранить свой визит в тайне. И о том, где он сейчас находится, не знает никто.

Джонсон с удобством опустился на стул напротив и предложил ему сигарету. Хао принял предложение, хотя на самом деле у него лежала в кармане своя пачка «Мальборо», прикурил от собственной зажигалки, глубоко затянулся и выпустил дым через ноздри. Сигарета была без фильтра. Он деликатно сплюнул кусочек табачного листа. Его смущало, что предки этого человека были расой рабов.