Победитель - Андрей Волос

Сухо щелкнул невдалеке выстрел, и тут же пошло снопами.

Олейникова будто подбросило — он повалился за пулемет и схватил рукояти. Кузьмин тоже пал на бок справа от него, придерживая ленту. Трофим выглядывал из-за обломка стены.

— Разъязви ж твою триста сука Бога душу в гробину мать, — бормотал Олейников, водя стволом и выцеливая. — Разъяти ж тя через семь гробов в бога душу мать под коленку в корень через коромысло!.. Оклемались, сволочи!

— Не спеши, Олейников, — сказал Трофим. — Подпустим.

— Это мы можем понимать, товарищ командир!.. — соглашался Олейников. — Этому-то мы ученые…

Олейников выждал еще несколько минут, и когда уж хорошо можно было различить детали одежды и вооружения, и общий вопль стал разделяться на отдельные голоса, и уже сам Трофим, встревоженный близостью противника, хотел дать ему команду — он ударил длинной очередью, неспешно ведя ствол слева направо, как если бы писал первую кровавую строку.

Время стеснилось. Трофим не мог бы сказать, сколько его протекло с начала до того момента, когда Кузьмин, волокший патронный ящик, ахнул и упал, не дотащив. Нападавшие стреляли редко и недружно, и толку от их стрельбы, по идее, никакого не могло быть, но это все же случилось — пуля вошла в согнутую шею Кузьмина и, должно быть, порушила позвоночник, и теперь Кузьмин лежал с мокрым от пота лицом, совершенно неподвижный, только иногда широко, по-рыбьи раскрывал рот и моргал.

Трофим стал вторым номером, и они, залитые беспощадным солнцем, снова и снова секли цепи стремящихся к ним, вопящих, размахивающих блестящими лезвиями людей, которые не боялись ни пулеметных очередей, ни снарядных разрывов, производивших в толпе страшные опустошения. Их было больше, чем осколков снарядов, больше, чем пулеметных патронов. Трофим ждал, что к ним, к авангардному пулеметному гнезду, подтянется подкрепление, и оно подтянулось, но уже когда последняя лента ушла в распыл и Олейников, по-прежнему дико матерясь, начал палить из винтовки, а Трофим, держа в одной руке наган, а в другой шашку, стал за останец стены. Первого он срубил, второй попал на пулю, но потом ввалились сразу четверо, и когда он, опомнившись от собственного рева, понял, что этих уже тоже нет, Олейников подергивался, как тот баран в саду за Гидростанцией, и кровь уже почти перестала хлестать из разреза, широко распахнувшего его горло. Трофим рванулся вперед, чтобы встретить врага у самой стены… но увидел только новые, новые и новые тела — и тающее в мареве движение отступивших, похожее на шевеление сметаемой листвы.

Вторая часть отряда, оставив замиренный Ташкурган, двинулась им на помощь — подтянувшись к клокочущему Мазари-Шарифу, попыталась смелым маневром ударить во фланг штурмовым отрядам афганцев. Однако значительная изрезанность местности не позволяла коннице проявить всю свою мощь; атака захлебнулась, напор штурмующих не ослабевал, и свежие силы под началом Шклочня тоже перешли к вынужденной обороне.

Примаков требовал подкрепления и боеприпасов, радист стучал ключом, Москва медлила с ответами, Ташкент кивал на Москву. Посланный разъезд отыскал подходящую площадку, и на третий день два легкомоторных самолета приземлились на обширном выгоне в двух километрах от города. Они доставили четыре станковых пулемета, шесть ручных, восемь ящиков патронов и двести выстрелов к орудиям.

Двести выстрелов! — а орудий двенадцать! Всего по пятнадцать снарядов на ствол!

Вдобавок ко всему осаждавшие перекрыли плотиной и отвели в другое русло речушку, снабжавшую Мазари-Шариф питьевой водой. Теперь ее хрустальная вода струилась в соседнем ущелье, а губы бойцов трескались от жажды. Нечего было заливать в кожухи перегревающихся пулеметов. А главное — лошади, лошади!.. Воду стали возить бурдюками с другой стороны города, за несколько километров, да еще каждый раз с боем!..

Только на двенадцатый день осады на подмогу им переправился через Аму-дарью еще один отряд — четыреста красноармейцев при шести горных орудиях и восьми станковых пулеметах…

…Трофим отвлекся от невеселых воспоминаний и снова внимательно осмотрел в бинокль балку. Густые заросли могли надежно скрыть солдат Сеид-Гуссейна. Однако все равно их положение крайне невыгодно. До первых домов Ташкургана (точнее, до руин первых домов) никак не менее полутора километров открытого пространства… а ночи лунные, так что тоже особенно не разгуляешься.

Послышался стук копыт, Строчук ходкой рысью появился из-за кустов и деревьев сада и выпалил, возбужденно тараща на командира свои голубые глаза:

— Так что, товарищ комбат, на совещание велят! Немедленно!

Трофим кивнул, сунул бинокль в к абур, как привык называть кожаный футляр, и неспешно тронул коня.

Во дворе ближайшего дома (во время одного из штурмов дувал был проломлен взрывом, обнажившим внутренности жилья) появился афганец. Он постоял, потерянно озираясь. Холщовые штанины болтались над босыми ступнями, грязная чалма в самый раз подходила к ветхому халатцу. Дехканин вынул из-за туго затянутого поясного платка небольшой топорик — тешу — и вяло принялся рубить хворост на трухлявом поленце.

Посматривая по сторонам, примечая, что жители Ташкургана поспешали снова переходить к мирной жизни, и с одобрением размышляя об этом, Трофим рысил к штабу, расположившемуся в пологой ложбине возле мельницы. Да, похоже, что Ташкурган — совершенно мирный город. И в первый-то раз его взяли почти без боя… Посмотреть, так все жители мирные, спокойные. Вон, ребята Шклочня говорили — и фураж тебе пожалуйста, и еда какая-никакая. Дело важное — все не обозной сухомяткой жить… Почему же в Мазари-Шарифе было не так?..

Он снова с легким содроганием вспомнил дни осады. Когда подошло подкрепление, а группы наступавших подверглись двухчасовой бомбардировке с ташкентских самолетов, измотанному отряду хватило сил и отчаяния опрокинуть все то, что в дыму и пыли, в крови и содроганиях, изнемогая от собственной ярости и решимости, двигалось навстречу, — смести, свалить, смять, срубить! Гарнизон улепетнул было в крепость — да не совсем поспел: на плечах отступавших тумановцы ворвались в ворота цитадели, были встречены пулеметным огнем и потеряли нескольких бойцов, но уж дело было сделано: пулеметчиков покидали с крыш, порубили… тремя взрывами минеры порушили почти все стены… из арсенала вывезли больше двух тысяч гранат к трехдюймовкам… да и вообще богатый был трофей!

Соседний город Балх сдался без боя. Через день, передохнув, двинулись дальше. Попутно ревизовав Ташкурган (там дело прямо-таки кипело: новая власть в лице трибунала судила и казнила врагов пролетариата, подозреваемых в желании оказать поддержку узурпатору Бачаи Сако, — по преимуществу мулл, старых судей — кази — да главных богатеев-угнетателей), отряд двинулся на Айбак. Окрестные селения проявляли враждебность, и мелкие стычки почти не прекращались. Так или иначе, наступление шло полным ходом. Уже показалась долина, в которой вольно разлегся городишко… Но пришло известие о том, что дивизия Сеид-Гуссейна, зайдя от Кундуза, овладела Ташкурганом… стало быть, коммуникации перерезаны, помощи ждать неоткуда. Афганская часть отряда заволновалась, и в первый же день обнаружилось массовое дезертирство.

Зла не хватает!..

И они повернули, и выбили отсюда войска Сеид-Гуссейна, и снова стоят в Ташкургане… и проклятый этот Ташкурган выглядит таким мирным, таким покорным!.. а до Кабула, до Кабула-то еще сколько!..

Трофим бросил повод красноармейцу-коноводу и, откинув полог и нагнувшись, вошел в палатку. Тут уже кое-как расселись хмурые командиры подразделений — на трех скамьях, специально ездивших при штабе в обозе, и каких-то тюках.

— Все? — спросил Примаков, озирая собравшихся.

К удивлению Трофима, комкор снова был одет в привычную кавалерийскую форму, а не в тот халат и белые штаны, в которых щеголял, как все, с самого начала похода.

— Товарищи командиры! — негромко сказал он, переводя взгляд с лица на лицо, как будто проверяя, все ли готовы ему подчиняться. — Ситуация сложилась следующая…

Речь была короткой, понятной и не оставляла сомнений в окончательности принятого командованием решения. Говоря, комкор смотрел то на одного из них, то на другого, и Трофим, слушая, подчас встречал взгляд его сощуренных серо-зеленых глаз — и тут же отводил свои, не выдерживал того напряжения и силы, что светились во взгляде Примакова.

— Во как, — пробормотал кто-то, когда Примаков, подводя черту сказанному, твердо опустил ладони на лежавшую перед ним карту.

— Все свободны, — отрезал комкор. — Немедленно приступить к подготовке марша.

Командиры выпятились из шатра.

Все закуривали. Трофим тоже потянул из кармана папиросы.