Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

Он уже во всю глубину осознал, что потерял не просто друга, а девушку совершенно необыкновенную. И не красота ее красила, нет, красота - это внешняя оболочка, одежда, которую может носить и герой, и палач, и мерзавец. Галя Шнитько внешне тоже красива. Красило Женю другое - величие и благородство души, то родниковое сияние, которое излучали ее глаза, невидимый свет мужества, честности и любви к людям.

Раза два Емельян садился отдохнуть и снова шел, настигаемый голодом, подгоняемый тугим, свирепеющим ветром. К утру добрался до поляны, на опушке которой он простился с Женей в тот роковой день. Солнца не было. Бесконечные эшелоны пахнущих снегом туч шли в три яруса, наглухо закрыв от земли синеву неба. Сосновый бор ревел гневно, как штормовой океан, со стоном качались мохнатые шапки вершин, швыряли наземь крупную картечь шишек - в лесу что-то скрипело, свистело, хлопало, точно шло там жестокое сражение. Атакованные порывистым ветром, могучие деревья давали достойный отпор, стояли насмерть и пели высокий гимн природе и ее неповторимой и непревзойденной красоте. Емельян слушал и понимал этот гимн разбуженного бора, он напоминал ему музыку Бетховена. Ее исполнял дивный оркестр природы, он каждый день исполнял новые, неповторяющиеся мелодии, и каждая из этих мелодий рождала в душе Емельяна новые чувства и настроения. "Музыка - вершина искусства", - мысленно произнес Емельян и вспомнил, что слова эти принадлежат Жене Титовой. Он соглашался с ней и верил, что его чувства, теперешнее состояние души его можно передать только музыкой.

Он устало прислонился к той самой сосне, у которой стоял с Женей в минуты прощания, и вспоминал ее слова. Она говорила тогда своим высоким, звучным голосом: "Тот, кто не умеет чувствовать и понимать природу, наслаждаться ею, тот не полноценный человек".

"Я не знаю более нежного и совершенного создания, чем сама природа, и более грубого и беспощадного, чем ее стихии", - вторил тогда ей Емельян.

А она говорила еще:

"Природа не стареет, а постоянно обновляется, стареют и умирают отдельные деревья. А целый лес стоит, живет веками".

"Деревья, как люди, лес, как общество - на смену одним приходят другие", - продолжал Емельян ее мысль.

Удивительное дело, она шла на подвиг, на ответственное задание, а говорила о музыке, о природе, о любви, о том, что природа постоянно меняет свои наряды, как женщина. И в каждом по-своему она хороша. А он, Емельян, отвечал ей, что природа зовет человека к гармонии и красоте, дает его душе высокий настрой…

У них были общие мысли и чувства. Они понимали друг друга с полуслова и даже без слов. Они были одно. И еще он вспомнил:

"Я не отомстила им за своего отца. Я должна обязательно отомстить", - говорила Женя вот у этой сосны, звонкой, как натянутая струна гитары.

"Я отомщу, родная моя девочка, - прошептал Емельян. - за тебя, за маму, за твоего отца. Отомщу!" - прокричал он громко и неистово, и ветер подхватил это слово, влил его в грозную, мятежную музыку леса, которая звучала не траурным маршем, а героической симфонией.

Емельян выпрямился, снял фуражку, подставив холодному ветру лицо. В его взгляде было что-то сложное, противоречивое. Глаза горели яркой и глубокой мыслью, а на лице, мужественном и суровом, рядом с решительными складками лежали новые морщины высокой скорби и неуемной тоски. Ветер разметал влажные от пота волосы, а он глядел на восток, куда мчались тяжелые караваны слоистых туч.

В штабе бригады его ждали с волнением. По одному его виду Егоров догадался, что Жени нет в живых. Ни о чем не стал расспрашивать. Просто, как будто ничего не случилось и Емельян никуда не уходил, сообщил ему:

- Москва просит представить к правительственной награде отличившихся при разгроме штаба корпуса. Мы вот тут посоветовались с комиссаром и решили представить к Герою тебя и Ивана Титова, учитывая ваши боевые подвиги в первых боях на границе.

Глебов смотрел на Егорова непонимающим, рассеянным взглядом и молчал. Ни радости, ни удивления не было на его лице, словно то, о чем сообщил командир бригады, не имело для него никакого значения и касалось вовсе не его. На него смотрели вопросительно и Егоров и Свиридочкин, он догадался, что должен что-то ответить и что ответа его ждут. Сказал совсем о другом:

- Город освободим и ей памятник поставим. В садике, напротив гестаповского особняка.

- Обязательно, - подтвердил его мысль Егоров. - Скоро у нас будет не одна, а несколько бригад. Целая партизанская армия. И тогда мы двинем ее на город.

Захар Семенович отлично понимал душевное состояние Глебова и, избегая вопросов, которые могли разбередить его наболевшую душу, посоветовал:

- Ты сейчас поешь и ложись отдыхать.

- А после обеда проведем партийное собрание, - сообщил Свиридочкин. - Тебя и Посадову будем в партию принимать.

По лицу Глебова пробежала легкая радостная тень, глаза заблестели влагой, и он сказал тепло и проникновенно:

- Спасибо! Большое спасибо!

Москва - Лесные Поляны

1963 - 1964 гг.

НА КРАЮ СВЕТА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Не мало и не много лет служу я здесь, на этой маленькой военно-морской базе, упрятанной в защищенных скалистыми островами бухтах далекого Заполярья. Иногда мне кажется, что живу я здесь вечность, что здесь я родился и вырос, здесь провел дни, которые можно назвать главными в жизни.

Здесь встретился, познакомился и подружился с сильными и смелыми людьми.

Сильных людей и их борьбу со стихией я знал по книгам. Но мне хотелось видеть этих людей в жизни своими глазами, жить с ними, быть их товарищами по борьбе. И я увидел их, увидел здесь, на краю родной земли, потому что именно здесь и началась моя сознательная жизнь.

Пусть недолюбливают и чураются этой северной земли те, кто бывал здесь заезжим гостем, и те, кто вовсе не бывал и не собирается сюда; пусть иронически улыбаются "ветераны севера", которые сидели здесь по обязанности, по долгу службы, ожидая, когда наступит срок или удачный предлог уехать отсюда. Пусть. Я люблю этот край всей душой, всем сердцем, еще не уставшим, не охладевшим к жизни и не разучившимся любить. Люблю страну белого безмолвия за ту мужественную и величавую борьбу, которую ведет здесь человек, покоритель стихии. Люблю вьюгу, которая, не утихая ни на час, неделями, а то и месяцами воет, как голодный волк, над нашим маленьким поселком, продувая насквозь деревянные да и кирпичные домишки, сбившиеся в беспорядке на неровном скалистом берегу. В такие времена в море "черти женятся": ни один корабль не выходит из гавани и почта не приходит долго-долго… А знаете ли вы, что такое северное сияние или короткая, как магниевая вспышка, весна в тундре! А птичьи базары и незаходящее солнце в июне! Но обо всем этом потом, когда время придет, а сейчас над нашим поселком Завирухой стоит глухая ночь. Вот уже больше месяца, как мы не видели солнца. И все это время в домах и на улице горит электричество. В половине двенадцатого начинает светать. Низкое небо становится мутным. Мелкая пороша, точно пыльца цветущей ржи, висит над холодными скалами. В два часа уже темно.

Я командир "большого охотника". Мой корабль стоит у пирса вторым. На нем я провожу почти все время. Живу я в своей маленькой и низковатой для моего роста каюте. Приходится слышать безобидные шутки товарищей: с такой комплекцией только на линкоре плавать, и то не иначе, как в должности командира корабля. На берегу у меня нет жилья: пока с квартирами у нас туго.

Мы проводим занятия и тренировки на стоянке. В море выходим редко: все моторесурсы уже израсходованы. Часто у нас бывает командир базы контр-адмирал Дмитрий Федорович Пряхин. Два года назад его перевели сюда по собственной просьбе. Живет он большей частью один. Жена его приезжала сюда из Ленинграда всего два раза, и ненадолго. О дочери его Ирине, которую я называю своей первою любовью, знаю лишь, что она вышла замуж за моего товарища по училищу Марата Инофатьева и теперь вместе с мужем живет где-то на юге, в небольшом приморском городишке. Словом, ничего я о ней, к огорчению своему, не знаю. Меня не однажды подмывало заговорить об Ирине с Дмитрием Федоровичем, но, должно быть, врожденная робость всегда останавливала.

Контр-адмирал относится ко мне покровительственно. Кажется, что он видит во мне свою молодость и потому любит меня.

Среди моряков он слывет добродушным папашей, никогда не повышающим голоса и не употребляющим тех соленых словечек которыми иногда любят щегольнуть некоторые начальники. С людьми он добр, но требователен. Не шумит по пустякам, не создает той нервозной обстановки, в которой человек обычно теряется, утрачивает инициативу, самостоятельность и решительность. С провинившимися он умеет разговаривать как-то по-особенному проникновенно, так, точно на исповеди находишься. К морю имеет особое пристрастие. Кажется, немного у нас было выходов без его участия. Придет на корабль, сядет на мостике, скажет командиру: "Меня здесь нет, действуйте самостоятельно, по своему плану". И так до конца занятия ни во что не вмешивается, голосу не подает, точно на самом деле его здесь нет. Зато уж потом, на разборе, припомнит малейшие упущения и ошибки. И если пожурит, так это на всю жизнь запомнится. Мне думается, что людей он знает и видит насквозь.