Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

9_____

Писем нет. Гржебин сбежал; вечером через Сережу Городецкий мне передал письмо от Гржебина: «На это время возьмите все в свои руки». Отличная погода; через солнце вихрем несутся золотые облака по голубому почти небу. Будто весна, радуница. Я не могу обходиться без московс<ких> художников, без милого, бесценного, любимого Судейкина. Встретили Блока с Ивановым, очень милы. Писем нет. После обеда заходил к Кудрявцевым; тети нет, и получила ли она бумагу, неизвестно; было довольно пошло. Иванова не было дома, Волошина тоже; зашел к Званцевой, стали меня рисовать. Пришел Вяч<еслав> Ив<анович>, потом ушел к Ремизовым, куда я не пошел, засидевшись и думая попасть к ним в среду. Господи, что ж это будет? отчего нет писем! Долго беседовали, сплетничая. Отчего он не пишет? Написал письмо ему, Курсинскому, Ник<олаю> Вас<ильевичу>. Сережа пришел поздно, был на собрании молодых, возмущен поведением Городецкого и Гидони, там были скандалы, скука и распря. Опять говорили, что я с Сапуновым теперь уже вел себя неприлично. Сегодня утром написал откровенно Мейерхольду. Начинается какая-то борьба, как мне вести себя?{492} Как мне не хочется писать музыки! как у меня ничего не выходит! Что-то будет. Отчего он не пишет? Не буду долго выходить.

10_____

Был на репетиции. Чулков читал род статьи, было очень хорошо всем сидеть за длинным столом{493}. Мейерхольд был очень таинствен, говорил, что должен иметь со мною долгий разговор, Вера Федоровна суховата, актрисы заняты Блоком. На вечере Иванова читала мое «Сегодня праздник»{494}. Я играл пока из «Курантов», танцы были почти все время с Ник<олаем> Ник<олаевичем>. Назад ехал с Чулковым; опять говорил о каблуках во время Чехова, о каких-то мечтающихся ему маскарадах и т. д. Дома написал 2 стихотв<орения> из нового цикла{495}; Эбштейн не дома, пошли к Ек<атерине> Ап<оллоновне>, которую привели к нам. Как было бы прекрасно, если бы «Балаганчик» ставил Судейкин, как я бы писал музыку! Играл арии итальянцев. Получил наконец от Сергея Юрьевича письмо. Он ждал известий от меня, поздравляет с премией, называет «своим поэтом». Я был очень счастлив. Ночью писал ему письмо. Писать ночью со свечами une lettre d’amour, нежные или печальные фразы, — какое счастье. Переписываю «Куранты». Неужели не поехать в Москву? Я был бы не прочь и совсем туда переехать, только там меньше людей, меня знающих, ценящих. Впрочем, будет то, что будет, а на время недурно бы! Когда-то получим деньги?

11_____

Был разбужен Варей, говорившей через дверь, что мне прислали перевод на 100 рублей; на переводе собственноручная записка Рябушинского{496}. Варя попросила вперед; расплатился с прислугой. Что же, уезжать? Почему-то было скучно. Отослал письмо ему и Рябушинскому. Пошел пройтись, заехал к Сомову, он был какой-то смутный, показывал свои давнишние фотографии, пел Шуберта, пили чай, болтали будто как прежде; на гуся к Званцевой решили идти завтра. Было почему-то приятно томно, они оставляли обедать, но т. к. между обедом и театром образовалась бы лакуна, то я поехал домой. У нас сидела тетя; придется платить пошлины 38 р., только бы сделали все скорей. Неужели возможно получить около 1000 <рублей> свободных раньше праздников? Сделать платье, белье, все. Поехал с тетей в театр; Мейерхольд затеял шашни с дамой-капельмейстером Брюнелли и предлагает ей оркестр и устроить мою будущую музыку. Я так был опечален, что ставит не Сергей Юрьевич, что плохо слушал и на все соглашался. Сапунов и Всев<олод> Эм<ильевич> сказали, что Судейкин едет сюда с Милиоти. Отчего же он мне не написал об этом? Какая радость! Видеть его лицо, эти глаза, эти губы! М<ожет> б<ыть>, еще и «Балаганчик» возможен; как бы я тогда писал музыку, окрыленный! Звал Сапунова к себе, но он был занят; говорили о милом Сергее Юрьевиче. Неужели я скоро его увижу? Опять будут муки, он приедет, не явится, будет скрываться, неглижировать[223], пропадать! А м<ожет> б<ыть>, исполнит обещание, везде со мной, везде за мной, но я буду иметь возможность целовать его губы, глаза, щеки! Дни, часы, летите скорей! Но что меня давит? «Балаганчик»? Видел в театре кое-каких знакомых. У Сережи был какой-то студент, присланный Лазаревским как к «maîtr’y».

12_____

Холод, ясно; пошли говорить Ремизову, что не придем завтра. Зашли к Иванову, читали стихи, Иванов хвалил, собирался ехать в типографию и поговорить и о моих делах. Говорил, что Леман написал подражание мне: цикл о ногтях, что говорят, будто Потемкин мне подражает{497}. У Ремизовых опять говорили, что Потемкин мне до смешного подражает, даже в манере читать. Сережа ушел, я читал стихи, «толстая дама»{498} очень опечалилась, расспрашивала; я болтал, как чиж; у них кто-то был, говоривший обо мне плохо, будто я развращаю малолетних, — что же, Сомов, что ли, этот малолетний? У Званцевых уже были К<онстантин> Андр<еевич> и Остроумова. У них всё распри с Волошиными. Заходил и к тем. Нужно бы постараться познакомиться с Луговской как с поклонницей моего художника. От Бакста записка, что Коровина бросилась под поезд, и в куски. Какой ужас. К Чулкову не пошел. Дома нашел от него телеграмму, что он не дома, корректуру «Елевсип<па>» и повестку из университета. Была открытка от Юши и Ник<олая> Вас<ильевича>. Ни из театра, ни от кого — нет. М<ожет> б<ыть>, он уже приехал и не показывается? Как я люблю его! Написал еще 2 стихотворения. Страшно холодно, скоро придется покупать пальто. Будет ли он везде со мною?

13_____

«Не напрасно утром чесался глаз»{499}, не напрасно сегодня 13<-е> число, не напрасно я целый день томился, ничего не делая, скучая, не пиша, — сегодня узнал, что он приехал (вероятно, утром), был в театре, не предупредил, не уведомил, не был, не прислал письма, не был даже в университете, где мог меня встретить. Я все еще не могу привыкнуть к такому полному отсутствию желания меня видеть. Какая мука. Зачем он приехал, раз он будет так опять поступать со мною? В университете был реферат Луначарского, громившего Иванова и театр Коммиссаржевской и пр.{500} Говорили Иванов, Чулков, Гофман, Мейерхольд и Троповский. Болела голова. Мунт звали на новоселье. Что опять мне делать?

14_____

Ни писем, ни его; что может сравниться с муками ревности, зависти, обиды? Быть так близко, та<к> близко и не пожелать видеться? Если он хочет быть в тайне, разве я бы выдал? Если он не хочет выходить из дому, разве нельзя написать? Разве есть места, где бы нельзя было положительно видаться? Не хочет. Нельзя быть строгим, нельзя быть требовательным мне к нему. М<ожет> б<ыть>, он окружен такою любовью, дружбой, что нет места даже простой внимательной вежливости ко мне. Был у «современников», пели романсы Debussy, был Эдинька. У Минской был Сомов, пел, было уютно, несколько отлегло, м<ожет> б<ыть>, смогу на время перенести любовь в полосу романтической игры Massenet и Пушкина.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});