Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец

пожар?

Гешель того же мнения:

— Дайте мне сироту, я отведу его в синагогу.

— Я сам его отведу, — резко заявляет Иона.

— Так чего же ты пристаешь?..

Берель и Гешель пожимают плечами и уходят. Иона несколько мгновений стоит в раздумье, а потом кричит им вслед:

— Помни же, Гешель: за рубль в неделю.

— Помню, помню, — отвечает Гешель.

— Какой-то бес в него вселился, прости Господи! — говорит кондитер.

— Ну, действительно жалко, — отвечает Гешель.

— Понятно, жалко. Но знаешь, что я тебе скажу, брат? Жалость — самое дорогое блюдо для бедняка

Они сворачивают в сторону и заходят в первый попавшийся кабачок.

Иона все еще стоит посреди улицы, держа сироту за руку. Он еще не пришел к окончательному решению.

4

В синагоге перед вечерней молитвой

— Ты здесь зачем? — спрашивают Иону, увидев его в синагоге.

В городе, слава Богу, тихо. Все успокоились, закурили трубки, и пошли обычные разговоры для времяпровождения. О покойном Авигдоре сказано было много хорошего — все, что можно было сказать. Перешли к хлебным сделкам, заговорили о воинской повинности, о политике… Об эмиграции тогда еще не знали.

Сироту встретили ласково. Кто его ни замечал, останавливался, вздыхал. Кое-кто даже погладил его по головке…

Вдруг все заволновались и устремили взоры на средину синагоги, где находится амвон. Там появился Иона и поставил мальчика на стол. Ребенок заплакал, — он хочет сойти со стола, хочет хоть сесть, ему страшно смотреть с высоты на толпу. Но Иона не пускает. Он крепко держит ребенка за воротник и старается его успокоить.

— Молчи, Довидль, молчи. Для тебя я стараюсь!

Мальчик продолжает всхлипывать, но уже тише. От восточной стены кричит один из богачей:

— В сапогах на амвон! Прочь безбожник!

Иона узнает голос говорящего и отвечает спокойно, но твердо;

— Не пугайся, Рувеле, не пугайся, праведник! Босиком стоит сиротка, — на нем давно нет сапог.

И, разгоряченный собственными словами, он со злобой продолжает:

— Стоять он здесь будет, пока богачи не позаботятся о нем.

Заинтересованная публика молчит.

— Ему, положим, трудно стоять. Босиком он ходил и на кладбище, по дороге поранил себе ногу. Но стоять он должен, прихожане! Должен, потому что он сирота, и некому позаботиться о нем.

— Полюбуйся-ка на этого благодетеля! — кричит кто-то сзади.

— Молиться, молиться! — кричит другой.

— Кантор, к алтарю! — командует синагогальный староста.

Иона с такой силой ударяет кулаком по столу, что гул разносится по всей синагоге. Стоящие поближе испуганно отскакивают в сторону. У амвона стоит дайон, реб Клейнимус. Во время описываемой сцены он успел окончить свое чтение и закрыл свое измученное от напряжения, а может быть, и от голода лицо руками. Вот он отнял руки от лица. В старческих, выцветших глазах светится немая, глубокая скорбь.

— Иона, — робко говорит он, — нельзя силой.

— Молиться не дам! — кричит Иона, хватая с амвона подсвечник.

Староста сел. Кантор остановился на полпути к алтарю.

— Ребе! — зло говорит Иона, обращаясь к дайону. — Вы думаете, молиться хотят они? Боже упаси! Они хотят ужинать. Ведь жены уже готовят ужин. Их ждет горячий суп, хрустящие бублики, кусок жирного мяса с острым хреном. Может быть и сладкая морковь. А сироте есть нечего.

— Не твое дело! — кричит кто-то, прячась за спинами. Реб Клейнимус снова закрывает лицо костлявыми руками, а Иона кричит в ответ.

— Нет, мое дело! Вы разбежались с похорон, как мыши, а сиротку оставили на меня. Но на то была не ваша, а Божья воля! Бог знает, что делает. Он знает, что у бедняка есть милосердие, что он не оставит беспомощным сироту.

Мальчик начинает понимать, о чем говорят. Он немного выпрямляется, правую ручку кладет Ионе на плечо, и так остается стоять, придерживая левой рукой поврежденную ногу.

Единственная пуговица разорванного кафтанчика отстегнулась. Из-под рваной рубашки выглядывает истощенное грязное тело. На лице мелькает странная, грустная улыбка… Он не боится толпы.

Он чувствует, что Иона Бац царит над всеми, и что он опирается на Иону Баца,

— Смотрите, богачи! Смотрите, евреи милосердные! — мягко говорит Иона. — Сиротка босой, с искалеченной ногой.

— У меня найдутся сапожки. Старые, но целые.

Ионе знаком этот голос.

— Хорошо, — говорит он, — это дарит реб Иосель, начало хорошее! Но на мальчике нет и рубашки.

Кто-то другой заявляет, что жена его наверное не поскупится и пожертвует несколько рубашек.

— Хорошо, — говорит Иона, — я уж знаю, Генеле не откажет. Ну, а верхняя одежда?

Кто-то обещает и это. Иона все принимает.

— Но кормить, — продолжает Иона. — Кто кормить его будет? Почему молчит реб Шмерль? Почему не говорит глава общины?

Реб Шмерль, тучный еврей, с нависшими бровями, совершенно закрывающими глаза, и заплывшим лицом, неподвижно сидит над Мишной.

— Здесь не место разбирать мирские дела, — тихо и степенно говорит он, обращаясь к обступившим его прихожанам. Эти слова в минуту облетают всю синагогу: «Реб Шмерль говорит, что тут не место для таких дел»…

— Пройдоха еврей, — замечает один.

— Бисмарк!

— Просто карманщик, — тихо говорит кто-то.

Раздается другой голос от восточной стены.

— Иона! Послушайся меня, Иона! Оставь это!.. Сегодня четверг… уже вечер… Почему же непременно сегодня? Нет ни обычая, ни закона, чтобы мешать молиться в четверг… Иди теперь домой и приходи в субботу утром… Останови тогда, пожалуй, вынос Торы из кивота.

— А в субботу, — обрывает его Иона, — реб Рахмиэль помолится дома, поест и ляжет спать. Правда?

Поднимается смех: глубокий сердцевед — Иона.

— Так чего же ты хочешь, Иона?

— Я? Я для себя ничего не хочу. Я хочу только накормить сироту.

— Кормить, прихожане, кормить сироту надо! — снова начинает он. Невольно он впадает в тон погребальных братчиков, возглашающих при «одевании покойника»: «Два злотых за мицвос! Три злотых за мицвос!»[31] В синагоге становится веселее.

— Я беру его к себе ужинать, — слышен голос.

— И то хорошо, — говорит Иона, — и то благо! Реб Иехиэлю засчитают это великое благодеяние и на том, и на этом свете. Слышишь, сиротка, — обращается он к ребенку, — доброе начало уже положено. Тебе уже нечего заботиться о сегодняшнем ужине. А завтра? — он снова обращается к говорившему. — Завтра что будет?

— Пусть он и позавтракает у меня, — говорит тот же голос.

— А обед?

— Безбожник! — кричат Со всех сторон. — Ведь завтра пятница!

— А в субботу что будет? — продолжает Иона.

— Пусть и в субботу придет ко мне.

— А в воскресенье, в понедельник, во вторник, словом, всю неделю, и опять в субботу, и следующую неделю что будет с ним?

— Чего ты ко мне пристал? Разве я один тут?

— Боже упаси, я обращаюсь ко