Девушка со шрамом. История неправильного человека - Анна Бергстрем

К сожалению, половой вопрос – извечный предмет обсуждений и юмора всех стриптизерш… Но по обескураженным глазам грубиянки понятно, что это не шутка, а слова Пантеры попали в точку, задевая Бейби за живое.

В стрип-клубах у каждой девушки должно быть сценическое имя. Мы общаемся друг с другом, используя эти прозвища, отражающие сущность каждой из нас, забывая то, как нас назвали родители… Мы проводим на работе большую часть времени, а специфика ночной жизни всегда накладывает на людей свой отпечаток. И уже сложно ответить самой себе, кто ты – Катя, Лена, Оля, Наташа или Марго, Эрика, Голди, Шанталь?..

– Фридочка, я тебя обожаю, – липнет ко мне Пантера. – Ты такая хорошая и волшебно танцуешь!

– Спасибо, мне очень приятны твои слова… Танцы действительно много для меня значат, – искренне отвечаю я Пантере. Она – единственный человек, с которым я сблизилась в этом обществе грубых девиц. В отличие от остальных, Пантера наделена человеческим характером, и это меня подкупает. Кроме нее, я не хочу общаться ни с кем.

– Зая, а ты с детства танцевала, да? Просто у нас никто не двигается так же здорово, как ты… Давай я подожду, когда ты закончишь макияж, а потом расскажешь, где ты научилась такой красоте? Сегодня же понедельник, люди придут в клуб не скоро.

– Ладно, – охотно отвечаю я Пантере.

Она права, до одиннадцати вечера в понедельник клуб не посещает практически никто, а заняться откровенно нечем. О танцах я могу говорить вечно. Особенно, когда есть подходящий слушатель.

Финальная деталь клубного мейк-апа – нанесенные на веки блестки. Мерцающая пыль помогает искриться и выглядеть празднично, сводя мужчин с ума иллюзией вечной беззаботности. Тональный крем маскирует усталость, помада делает лицо моложе, а блестящая кожа лжет, что ты вечно счастлива. По крайней мере, пока свет софитов отражается в глазах.

Скоро тесная гримерка, где с трудом умещается около сотни женских тел, станет подобием скотобойни. Начнется новая смена, и здесь будут толпиться голые бабы. Матерясь, толкаясь и шатаясь на каблуках в подпитии, сгустки женского мяса будут переодеваться, сплетничать и заполнять собой маленькую комнатку в течение всей ночи. Боже, как я ненавижу это невозможное для жизни пространство! Я предпочитаю быстрей одеться и выйти отсюда, лишь бы поменьше находиться в человеческом хлеву.

– Ну все, я готова.

– Ой, отлично, Зая! Мне не терпится узнать тебя лучше. Рассказывай, а заодно пойдем покурим.

Пантера зажигает две тонкие сигареты и протягивает одну мне. Работа в стрип-клубе с первых дней вынуждает многих сбрасывать нервное напряжение постоянным употреблением никотина… Но еще наслаждение «палочкой смерти» сближает людей, подобно трубке мира. За это я и люблю покурить. Пантера глубоко затягивается, а кончик ее сигареты пожирает маленькая красная звездочка. В глазах танцовщицы все сильнее разгорается интерес. Вот именно тот, кому действительно не все равно, почему на свете стало больше на одного человека, смертельно больного танцами…

…Безжалостный будильник в семь утра грубо обрывал сладкие сны, а на стуле уже лежала заботливо отглаженная мамой форма.

– Вставай, моя ласточка, – самым прекрасным на свете голосом будила меня мама и гладила по щеке, сидя на краю кровати.

Превозмогая желание не вылезать из теплой постельки, я ворчала про себя, что такое раннее пробуждение злит, особенно зимой, когда, ко всему прочему, так мерзнут ступни и электризуются от снятого свитера волосы…

С трудом выпивая чашку горячего молока, я шла к половине девятого утра на занятия в спецшколу, где, помимо изучения обычных предметов, мы занимались классическими танцами. Когда-то мы готовились стать балеринами.

По утрам из огромных окон с ободранными рамами струилось яркое солнце, падая на пол широким косым потоком с летающими частичками пыли, похожим на волшебную дорогу в небо. Огромная холодная раздевалка встречала нас тишиной, оставаясь последним пристанищем детских шуток перед сложным учебным днем. Там, торопливо надевая трико, тюлевые юбочки и пуанты, мы спешили быстро превратиться в примерных учениц, боясь, что опоздаем на урок, заболтавшись на всякие легкомысленные темы.

Дисциплина оставалась самым сложным испытанием для шестилетних девочек, сосредоточенное внимание которых разбивалось о радость простого желания побегать по просторным коридорам Школы искусств за маленькими цветными мячиками. Это было нашим единственным развлечением в стенах строгого академического здания, воспитавшего не одно поколение Звезд Русского Балета.

Нашим педагогом была строгая худая женщина преклонного возраста с точеным лицом, красивыми живыми руками и тонкими губами, вечно сложенными в недовольную гримасу. Она была уже заслуженной Балериной, сошедшей с Большой Сцены по выслуге лет. Одетая в черное облегающее трико с высоким горлом, с волосами, собранными в пучок, она казалась ледяным изваянием. Ее неизменным атрибутом была тонкая трость, предназначенная придавать отчетливо сказанным словам еще большую значимость. Подходя по очереди к каждой девочке, она говорила коротко, властно и страшно.

– Выше голову! Колени втянуть! Спина ровная! Ручки дышат! – отрывисто командовала она, подкрепляя эффективность своих слов ощутимыми ударами палки по тем частям тела, о которых говорила. Террор дисциплиной, нацеленной на достижение совершенства, нагонял на маленьких учениц ужас и слезы, но неизменно венчался выработкой самоконтроля. Эту сдержанную даму, напоминающую черного лебедя длинной гибкой шеей и неизменно строгим тоном одежды, мы шепотом называли Мегерой.

– Артист должен быть художником! Нельзя тупо повторять заученные схемы! Девочки, вдохните жизнь в свои движения!

Она добивалась от нас проблесков профессионализма, пугая и озадачивая непонятными командами. Но только такая дрессура, напоминающая муштру, доводившая до исступления, могла сделать из нас что-то путное.

– Цыпленочек мой, прекрати так глупо улыбаться каждому удачно сделанному повороту! Настоящая прима всегда холодна и совершенна, на то она и прима, чтобы не удивляться своим успехам! – воспитывала меня педагог. Порой казалось, что от меня она требует большего, чем от остальных учениц, несправедливо унижая и мучая.

Было очень нелегко подчиняться всем тонкостям классического балета. Ноги казались слабыми и плохо держали корявое тело, движения путались в голове, руки не слушались. Тогда мне было еще неведомо, что значит «чувствовать музыку»… Я была обыкновенной ученицей, маленьким механическим человечком, выполняющим команды. Тогда я еще не успела познать все величие и глубокую красоту Его Величества Танца.

Однажды я не могла сохранить достойный балерины вид и потихоньку дала волю слезам во время урока, потому что бедные пальцы ног кровоточили от бесконечных занятий на пуантах.

– Что за отвратительные сопли??? – услышала я сухой упрек и получила палкой по голове. – Настоящая балерина никогда не жалуется на свои проблемы. Ножки жалеем? Отвратительно! Позор! Я лишаю тебя занятий балетом на неделю. Может быть, тебе станет наконец понятно, насколько сильнее боль от невозможности танцевать, чем твои капризы!

Все дни, которые я не ходила на балет, я ощущала жуткую пустоту. Раны на ногах заживали, но мне и правда было бы приятнее страдать от кровоточащих мозолей, чем смотреть на балетную обувь, символ гармонии танца, и понимать, что я лишена этого счастья. Ощущение отсутствия крыльев помогло понять, что без танцев я не могу жить. Выдержав три дня изгнания, я набралась смелости и пошла в балетный класс.

– Кого я вижу, – цинично прошипела Мегера, плохо скрывая радость от моего скромного визита. – Зачем ты пришла? Я не звала тебя, – била она по моим нервам.

– Ммм… я пришла… – пытаясь проглотить комок в горле, мямлила я.

И тут, при виде моих одноклассниц в белых отглаженных юбочках, аккуратно причесанных и обутых в пуанты, боль вырвалась наружу.

– Простите меня… я больше не могу, – рыдала я, давясь своим позором. – Я поняла, что не могу жить без танцев, – всхлипывая, пищала я. – Я буду терпеть все что угодно, только пустите меня танцевать хотя бы сегодня! – умоляла я, робко надеясь на то, что произойдет чудо.

Тишина повисла в классе, и девочки от напряженности ожидания одновременно затаили дыхание. Ответа не последовало… Разрыдавшись еще сильнее, я упала на пол, понимая, что мир рухнул.

– Успокойся… – спокойно произнесла Мегера, касаясь рукой с красивым маникюром моей головы. – Я прощаю тебя. – Она подняла меня с пола и нежно обняла. Обнимая ее сухую фигуру, улавливая легкий аромат духов с цветочным запахом, я подумала, что она совсем не такая бесчувственная железная леди, какой мы ее привыкли воспринимать. Уверена, что точно такой же тонкий сладкий запах был у цветов из балета «Щелкунчик», танцевавших вальс, музыку к которому сочинил композитор Чайковский. – Хорошо, что ты все поняла и пришла сама, – прижимая мое плачущее тело к себе, теплым голосом сказала она. Услышав абсолютно другой тон от этой строгой дамы, такой понимающий и добрый, я впервые осмелилась посмотреть ей в глаза. Ее взгляд был жестким, но его хотелось чувствовать на себе снова.