От убийства до убийства - Аравинд Адига

И странно, ему захотелось подбежать к Лазрадо, коснуться его плеча, словно говоря: «Старик, я знаю твое горе, я понимаю, как ты унижен, я сочувствую твоему гневу» – и тем покончить с давним раздором, существовавшим между ним и профессором химии. Ему захотелось стать одним из тех учеников, на которых Лазрадо опирался в такие минуты, одним из «хороших мальчиков». Но желание это было не из самых сильных чувств.

Самым сильным было торжество. Он наблюдал за страданиями Лазрадо – и улыбался.

А затем повернул голову влево, потому что там кто-то сказал: «Полиция едет».

Он торопливо прошел на задний двор колледжа, открыл калитку и побежал по длинной каменной лестнице, ведшей к начальной школе. После того как появился новый проход – через спортивные площадки, – этой дорогой почти никто больше не пользовался.

Дорога называлась «Старой Судейской». Суд давно уж перенесли в другое место, законники уехали отсюда, и дорога опустела еще годы назад – после того, как на ней покончил с собой заезжий бизнесмен. Шанкара же ходил по ней с детства, она была любимой его частью города. И хотя он мог вызывать машину прямо к колледжу, Шанкара всегда приказывал шоферу ждать его у подножия лестницы.

Вдоль дороги стояли баньяны, но даже в их густой тени Шанкара обычно потел до безобразия. (Он всегда был таким, всегда мгновенно обливался потом, как будто некий внутренний жар неудержимо накапливался в его теле.) Большинству учеников их матери клали в карманы носовые платки, а у Шанкары платка никогда не было, и потому он придумал отчасти дикарский способ обсушивания своего тела: срывал с первого попавшегося дерева большие листья и протирал ими руки и ноги, пока не краснела и не начинала зудеть кожа.

Впрочем, сегодня он остался сухим.

Пройдя половину спуска с горы, он свернул с дороги в рощу и вышел на поляну, полностью укрытую от тех, кто не ведал о ее существовании. Там стояла беседка, а в ней – отлитое из потемневшей ныне бронзы изваяние Иисуса. Шанкара знал это изваяние уже не один год, с тех пор, как наткнулся на него, играя в прятки. В статуе присутствовало нечто неправильное – темная кожа, перекошенный рот, яркие глаза. Даже слова на постаменте: Я ЕСМЬ ВОСКРЕСЕНИЕ И ЖИЗНЬ – выглядели как горький упрек Богу.

Шанкара увидел, что у ног изваяния еще осталось немного минерального удобрения – того самого порошка, которым он воспользовался, чтобы устроить взрыв. И быстро забросал эти остатки сухими листьями. А потом прислонился к постаменту. «Долпаёпы», – сказал он и захихикал.

И ему сразу же показалось, что весь его великий триумф к этому хихиканью и свелся.

Он сидел у ног темного Иисуса, и напряжение, опасливый трепет понемногу покидали его. Изображения Иисуса всегда навевали на Шанкару покой. Было время, когда он подумывал обратиться в христианство – у христиан же нет каст. У них каждого человека судят по делам, совершенным им за время жизни. Но после того, что учинили с ним отцы-иезуиты – высекли в понедельник утром посреди актового зала, на виду у всей школы, – он дал себе слово в христианство не переходить. Ничего, способного с большей, чем католическая школа для мальчиков, надежностью отвратить индуса от христианства, пока еще придумано не было.

Попрощавшись с Иисусом и убедившись в том, что остатков удобрения у основания статуи не видно, он продолжил спуск с холма.

Почти на середине спуска его поджидал шофер, маленький смуглый человечек в нечистой форме цвета хаки.

– Что ты тут делаешь? – закричал на него Шанкара. – Я же говорил тебе: жди меня внизу. И никогда сюда не поднимайся!

Шофер низко поклонился, сложив перед собой ладони:

– Сэр… не гневайтесь… я слышал… бомба… ваша матушка попросила меня убедиться, что вы…

Как быстро распространяются слухи. Случившееся уже стало чем-то бóльшим, нежели он, обзавелось собственной жизнью.

– Бомба… а, ерунда, – сказал Шанкара водителю, спускаясь с ним по лестнице. «Не совершаю ли я ошибку, – подумал он, – может, мне лучше преувеличить ее значение?»

В происходившем присутствовала ирония, нимало не привлекательная. Мать послала на его поиски шофера, как будто он маленький, – он, взорвавший бомбу! Шанкара стиснул зубы. Шофер открыл перед ним дверцу белого «Амбассадора», но Шанкара, вместо того чтобы сесть в машину, вдруг закричал:

– Ты ублюдок! Сын лысой женщины!

А потом примолк, набрал в грудь воздуха и добавил:

– Долпаёп! Ты долпаёп!

И, истерически хохоча, все-таки полез в машину, а шофер молча смотрел на него.

По дороге домой он думал о том, в какой степени любой хозяин может рассчитывать на преданность своего водителя. От собственного Шанкара многого по этой части не ожидал; он, вообще-то говоря, подозревал, что шофер у него – брамин.

Когда машина остановилась на красный свет, он услышал, как в соседнем с его собственным «Амбассадоре» две леди обсуждают взрыв в школе:

– …говорят, полиция оцепила и школу, и техникум. И пока она не поймает террориста, никто оттуда не выйдет.

Ладно, выходит, ему повезло: задержись он там чуть дольше, оказался бы в полицейской западне.

Когда они доехали до особняка, Шанкара влетел в него с черного хода и, перескакивая через ступеньки, понесся в свою комнату. Незадолго до взрыва ему явилась идея послать в «Герольд Зари» манифест: «Лазрадо – дурак, а бомбу взорвали в его классе, чтобы доказать это всему свету». Он поверить не мог в то, что оставил эту бумажку лежать на своем столе, и теперь мигом разорвал ее. А после, не уверенный в том, что клочки никто не сможет сложить, дабы восстановить написанное, подумал, не проглотить ли их, но решил, что проглотит только ключевые слоги – «радо», «бом» и «класс», – а остальные сжег на карманной зажигалке.

А кроме того, думал он, ощущая, как его подташнивает от устраивающихся в желудке обрывков бумаги, это не то сообщение, которое следовало бы передать прессе, потому что гнев его был направлен не на одного лишь Лазрадо, но шел много дальше. Если бы полиция попросила его сделать заявление, он сказал бы так: «Я взорвал бомбу, чтобы положить конец существующей уже пять тысяч лет кастовой системе. Я взорвал ее, желая показать, что ни об одном человеке не следует судить, как судили обо мне, лишь по тому, кем ему выпало появиться на свет».

От этих возвышенных слов ему стало немного легче. Он был уверен: в тюрьме с ним обращались бы не как с другими, а может быть, как со своего рода мучеником. Комитеты борьбы за права хойка устраивали бы ради него демонстрации, полицейские не решались бы и пальцем его тронуть, а потом, выйдя на свободу, он увидел бы большую толпу встречающих – так началась бы его политическая карьера.

Теперь он чувствовал, что просто обязан послать в газету анонимное письмо – чего бы это ни стоило. Он взял чистый листок и начал писать, ощущая в животе жжение от проглоченной бумаги.

Вот! Готово! Он перечитал написанное.

«Манифест бесправного хойка. Почему сегодня была взорвана бомба!»

И передумал. Все же знают, что он хойка. Все и каждый. Сплетничают об этом, и сплетни их схожи с безликим зудением, доносившимся сегодня из-за черных дверей классных комнат. Все в его школе, даже во всем городе, знают, что, как ни богат Шанкара Прасад, он всего лишь сын женщины-хойка. И если он пошлет такое письмо, все мгновенно поймут, кто подложил бомбу.

Он вздрогнул. Нет, это всего лишь крик зеленщика, подкатившего свою тележку прямо к задней стене дома: «Помидоры, помидоры, красные зрелые помидоры, покупайте красные зрелые помидоры!»

Ему хотелось отправиться в Гавань и снять, назвавшись чужим именем, номер в дешевом отеле. Там его никто не нашел бы.

Он прошелся по комнате, а затем захлопнул дверь, бросился на кровать и натянул на себя простыню. Однако и в сумрак под нею все равно пробивался крик продавца: «Помидоры, помидоры, красные зрелые помидоры, покупайте красные зрелые помидоры!»

Утром мать смотрела старый черно-белый индийский фильм, взятый напрокат в видеолавке отца Шаббира Али. Так она проводила теперь каждое утро, пристрастившись к старым мелодрамам.

– Шанкара, я слышала, в твоей школе случился какой-то скандал, – сказала она, обернувшись на стук его ног по ступеням лестницы.

Он не ответил, сел за стол. Он уже и не помнил, когда в последний раз обращался к матери со связным предложением.

– Шанкара, – сказала она и поставила перед ним тарелку с гренком. – Сегодня придет твоя тетя Урмила. Прошу тебя, останься дома.

Он надкусил гренок и снова ничего не ответил. Мать казалась ему собственницей, настырной, пытающейся застращать его. Шанкара знал, впрочем, что она побаивается сына: все-таки он наполовину брамин; мать считала, что стоит ниже его, потому что была чистокровной хойка.

– Шанкара! Ну пожалуйста, скажи, ты останешься? Сделай мне одолжение, только сегодня.

Он бросил гренок на тарелку, встал и направился к лестнице.