Улица Венеалме (СИ) - Иолич Ася

– Твой брат Сэл сказал, что я выгляжу на тридцать пять. Я, конечно, пообтрепался тогда в море, но чтобы настолько? – возмущенно покачал головой Конда. – Я так плохо выгляжу?

– Ты выглядишь так, что у меня внутри бушует пожар, – призналась Аяна. – Твой голос звучит в моей голове, и я схожу с ума, вспоминая его, когда тебя нет рядом, а твой запах лишает меня рассудка. Когда ты в очередной раз появляешься на пороге и тащишь меня куда-то, все мысли вылетают из моей головы, и я вижу только тебя и больше ничего. Когда я касаюсь тебя, то начинаю гореть, будто зажигаясь от твоего горячего тела, и это терзает меня. Это мучительно. Олем Ати говорила, что людям даётся немного страсти, чтобы потом она стала чем-то большим, и я понимаю, о чём она говорила, хоть и плохо слушала на том занятии. Я боюсь, что надоем тебе, что ты перестанешь так смотреть на меня... Как смотрел тогда, в долине, и в парке.

– Так ты считаешь, что мной движет лишь... похоть? – изумился Конда. – Плотский... интерес?

– Но... То, как часто ты требуешь... моего внимания, – сказала Аяна, слегка смущаясь и чувствуя, как розовеют уши. – Это...

Конда закрыл лицо рукой и снова затрясся.

– Аяна, ты изумляешь меня. Ты сейчас смутила меня, знаешь? Я же говорил тебе... Погоди. Погоди-ка! – возмущенно поднял он бровь. – Не значит ли это, что... Ты столько всего наговорила о моём голосе и запахе, а как же моя бессмертная душа? Ты увлечена во мне лишь телом, так, выходит? Я же помню, как ты жадно обнюхивала меня, когда снимала мерки для куртки, и как съедала глазами, когда я примерял её у зеркала... А попытки хитростью заставить меня снять рубашку... Ох, небеса... Я и подумать не мог... Так ты просто используешь меня, как грелку в своей постели? А когда я стану совсем старым, немощным и слабым...

– Я дразнил тебя, – сказал он, выпутываясь из её волос. – Я сказал тебе всё то же, что и ты мне, только немного иначе. Мы осознаём себя через наши чувства, и точкой отсчёта бытия всегда является наше сознание, которое неразрывно связано с плотью. Если ты представишь, как, стоя у окна, отделяешь конечности и выбрасываешь их одну за другой, как я тогда выбросил тот стул, а потом скинешь вниз голову, то где останется Аяна? Будет ли она в комнате? Или она переместится куда-то ещё?

Аяна задумалась. Она грызла губу, и Конда нахмурился и прижал её большим пальцем.

– Стамэ. Оставь и мне.

– У меня нет ответа на этот вопрос.

– Я не могу слиться с тобой душой. Но у меня есть сильное и выносливое тело, которое тебе, к счастью, так нравится, и мы можем дарить друг другу радость объятий и прикосновений. Неужели ты бы оставила меня, если бы я, к примеру... ну, заболел?

– Нет, – честно ответила Аяна. – Никогда. Я бы не оставила тебя, даже если бы ты был и вправду безумен или даже желал бы причинить мне боль в приступе безумия. Я могла бы оставить тебя, если бы твой брак с Айлери был заключён по любви, и ты действительно бы не хотел больше быть моим. Тогда я бы ушла. Я так и хотела сделать. Это унизительно – навязываться человеку, который не хочет видеть тебя рядом, который стремиться быть с кем-то другим душой... и телом. Нет ничего унизительнее. Верделл как-то сказал, что нет ничего унизительнее, чем поцелуй из жалости, но тут я с ним не согласна.

– Это по какому же поводу Верделл такое сказал? – нахмурился Конда.

Аяна замерла, проклиная свой длинный, неуёмный язык, бежавший впереди её мыслей и рассудка.

– Так, так, сокровище моё, – сказал Конда, приподнимая её за плечи. – Чего я ещё не знаю о вас с Верделлом?

Аяна сокрушённо вздохнула.

– Мы пили мёд тогда. Мы сидели в комнате после свадьбы и пили мёд, и разговаривали. Но это был не Верделл. Я тогда сказала тебе не всё. Алгар поцеловал меня без поощрения с моей стороны. – Конда стиснул зубы. – Но на следующий день, после этого и после того, как мы танцевали с тобой, я решила проверить, действительно ли я не испытываю ничего, когда он касается меня. И мне стало жалко, потому что он ждал от меня взаимности, но её не было. При этом я так горела рядом с тобой... С чужим, странным для всех взрослым мужчиной, который должен был уехать весной. Все так расхваливали его, говоря, какой он прекрасный, какой замечательный, как любит меня, но я не видела особой разницы между ним и тем же Анканом, к примеру. А с тобой всё было иначе. После того, как я увидела тебя, всего этого мне никогда не было бы достаточно. Я сожалею об этом поцелуе. Это одна из моих ошибок. Но потом ты ворвался в комнату, и я поняла... разницу. Пожалуйста, прости меня, Конда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– А я верил тебе, – сказал он, медленно переворачиваясь и подминая её под себя. – Я верил в твою чистоту и непорочность, ондео. А ты, оказывается, из любопытства разбила сердце этому юному невинному сероглазому вождю, который любил тебя неистово, как я, но не знал, как подойти к тебе со своей страстью, потому что она не нужна была тебе.

– Конда... ты что...

– К счастью, я знаю, что моя страсть тебе нужна, и я знаю, как подойти к тебе с ней. Не дёргайся. Я просто обнимаю тебя.

– Вот видишь? Я же говорила. Рано или поздно она угаснет...

– Ты, верно, шутишь. Ты не чувствуешь её?

– Прекрасно чувствую... Правым бедром...

– Тогда просто лежи и обнимай меня. Тебе не за что просить прощения. Наша встреча была невероятной, просто немыслимой случайностью. Я не знаю, чьих богов или каких духов должен благодарить за неё. Мы могли вернуться домой, и я бы жил, не узнав тебя, а ты бы вышла замуж за этого маленького вождя и нарожала ему кучу сероглазых сыновей, и мы бы прожили свои жизни порознь, не ведая, что может быть по-другому. Но мы встретились, и ты родила мне сына, похожего на меня настолько, что я чуть не зарыдал, когда увидел его. Только брови у него твои, лютые. Не бей, прошу! – Конда стиснул её крепче, потому что Аяна попыталась достать одну руку, чтобы шлёпнуть его по плечу. – Мне интересно теперь, как бы выглядела наша дочь. Я надеюсь, что когда мы решим все бумажные вопросы, то постепенно наполним детские наверху шумными и непослушными плодами нашей любви и страсти.

Аяна хлопала глазами, скосив глаза на его затылок.

– Конда, ты хочешь ещё детей?

– А почему нет? – удивлённо спросил он, поднимая голову и глядя на неё. – Если мы теперь знаем, что тот гватре ошибся, почему нет? Твоя мама родила двенадцать детей, и ты, помню, восхищалась ею. Я не прошу тебя о таком количестве наследников. Пятерых было бы, думаю, достаточно.

Аяна с силой изогнулась, освобождаясь и переворачивая его на спину.

– Пятерых? Пятерых?!

– Твои лютые брови... Не бей!

– Конда, ты хоть знаешь, как это? – с отчаянием в голосе спросила она, опираясь ладонями ему на грудь. – Я не могла завязать шнурки на сапогах! Я не могла ездить верхом, долго сидеть и лежать на спине! Когда я рожала, то думала, что разорвусь на части! Я была как кит, проглотивший кита с китом внутри!

– Сколько? На скольких ты ещё готова? Сколько тогда?

– Ты шутишь? Ты ещё торгуешься?

– Ну, я же должен думать о будущем.

– Ещё одного... Ладно, двоих. И не сейчас. Я ещё не забыла тот раз. Я не про роды. Они – не самая страшная часть этого пути.

– Не самая?

– Нет, – сказала Аяна, со вздохом откатываясь от его горячего живота. – Это просто приятная малость по сравнению с тем, что происходит до и что открывается тебе после. Ты хочешь подробностей?

– Нет, – помотал головой Конда. – У тебя сейчас такое лицо, что, боюсь, я потом не смогу заснуть. Я читал в книгах об этом, но...

– Там всё размыто и обтекаемо. Да. Ваши книги пишутся мужчинами и для мужчин. Почему у вас нет повитух, Конда? Какой мужчина лучше поймёт роженицу, чем женщина, тем более родившая сама? В деревнях же женщины помогают друг другу, почему не сделать это... ну, работой? Обучать их?

– Ну...

– Я помню. Образование портит характер. У родившей женщины много других дел. Например, выживать в вашем безумном мире...

– Иди ко мне, – сказал Конда, обнимая её. – Тебе не нужно выживать. У тебя есть я. Меня готовили к тому, чтобы я был опорой рода, но потом отняли эту возможность, а ты вернула её мне.