Волчина позорный - Станислав Борисович Малозёмов

повод, и мотивация. Видел преступление без мотивации?

Тихонов посопел, но промолчал.

— А кроме того нам надо найти другую машину. Не на твоём же «москвиче» ездить на фабрику и по закоулкам. Номер срисуют и хозяина вычислят те, кому надо, — Александр почесал в затылке. — Думать надо, где взять чужие машины.

— О! — подскочил Тихонов. — Сразу придумал. Идём к гаишникам и просим у них на недельку машину, поставленную в отстойник за езду дяденьки в пьяном виде. У водилы права на полгода отнимают, а «лошадка» стоит на спец. стоянке штрафников. Срок кончается, административная комиссия отдаёт бедолаге права и машину. Вот на штрафной тачке и будем их отслеживать. Номер пробьют, а к нам с тобой машина отношения не имеет. Или мы к ней. Ну, как?

— Талантливо, — Малович Володю даже приобнял. — Менять будем телеги постоянно. Это хорошо. Вообще могут нас не срисовать. Да… С нашим начальником гор. ГАИ Липатниковым мы в одной сборной области по лёгкой пять лет были. Можно считать — друг. Ну, хороший товарищ. Потому, что друг один. Это ты. Кстати, с Мариной наладил отношения? Вернулась?

Тихонов помрачнел и пошел к окну разглядывать деревья.

— Не срастается пока, — грустно и тихо сказал он сам себе. А может другу. — Ну, я ей, честно-то, в душу наплевал не один литр плевков. С Танькой крутился год как-никак. Все родственники с обеих сторон знают. И денег на неё, козу, потратил — стыдно вспоминать. Ну, хорошо хоть, что дошло до меня. Пусть и поздно. Но ведь год уже в мае как я с ней завязал. Ведь ничего общего. Кроме кувыркания в койке. Но жена ушла уже после того, как я Таньку бросил. И всё равно не прощает, и не прощает. Уже больше полугода раздельно живём. И как вернуть её — не знаю. Сам не могу на поклон к ней пойти. Не идут ноги, и всё. Силу воли как украл кто-то.

— Давай я через пару месяцев сгоняю к батяньке твоей жены и с ним потолкую как надо. А он — с Мариной. А потом я с Мариной. Объясним, что ты уже год как дуру ту бросил и мучаешься от скотского проступка своего. Что бес тебя попутал. И ты даже застрелиться пытался, но я увидел и смог пистолет отнять. Ну, в общем, не можешь без неё и дочери жить и прощения просишь. Каешься. Идёт?

— Нормально, — повернулся Тихонов. — Я просто первый шаг не могу сделать. А потом-то, конечно, сам всё объясню. Как в эту яму попал. Но то, что сначала ты с отцом, а потом с ней сперва поговоришь, да потом отец с ней, это, наверное, лучше.

— Только если ты с Танькой или другой шмарой начнёшь по-новой гулять, я у тебя на лбу прочту, — Малович говорил медленно и серьёзно. — Тогда и ты мне не друг. Ты и меня заплюёшь как жену. И я тогда сам пойду к ней и скажу, что ты снова её предал. Повторно. Тогда можешь не ждать её обратно до своей смерти. Понял?

Слово офицера, — прошептал Володя. — Заплутал и выберусь. Соберу всю совесть да честь, оставшиеся по каплям, и выберусь. Клянусь, Саша.

Малович подал ему руку.

И он сел за стол перелистывать бумаги с увлечённым лицом, будто любил это дело безумно, а разговора с другом вообще не было.

Постоял Володя у окна ещё немного и пошел на улицу. Помыть свой мотоцикл и покурить. И то, и другое должно было привести его к единственно правильным действиям. Он уже наносил последние мыльные мазки мыла на переднее крыло и отшагивал назад, как большой художник, оценивающий художественность мазка издали. Но кто-то сверху, с небес, не иначе, в этот момент послал ему в главную извилину мудрую мысль. Володя кинул тряпку на сиденье и, почему-то спотыкаясь, понёсся в свой кабинет, где Малович дыроколом простукивал дырки и насаживал листки на два металлических стержня. Укомплектовывал отчётность.

— Шура, мать твою! А чего тянуть?! — закричал Тихонов так истошно, что в стенку постучали из соседнего кабинета. Они тоже там подшивали документацию, стучали дыроколами и под такой хай запросто могли промахнуться и не попасть дыркой на никелированный стержень папки. — Зачем два месяца ждать, а? Что это даст? Я же почти год ни с кем больше. Ты ведь знаешь.

Мы полгода не живём уже. Я весь на сопли изошел. Ослаб душевно и телесно. На задержании подламывал одному разбойнику руку, так из последних сил дожал гада. А раньше в секунду этот номер исполнял. Это потому, что ловлю бандита, а перед глазами то жена, то дочка. Шура, сгоняешь? Тут же рядом девятая школа. Поймаешь её на перемене в учительской. Ты ж за пять минут любого можешь склонить или к геройству, или, блин, к злодейству. А переменка у них — десять минут. Давай, а!

— Вот ты упёртый баран, — определил общественный статус друга Александр Павлович. — Ладно. Только я как хотел, так и сделаю. Сейчас пойду к Фёдору Антоновичу, к отцу её схожу сперва. Мы для верности общего дела общую стратегию с тактикой вдвоём выберем. Он для неё — большой авторитет. И самый родной человек. Не ты. Запомни. Отец! Нас, придурков, у неё может быть после тебя два-три, ну, как повезёт. А батя один. Это ему благодаря она есть, а не тебе. Пойду к Антоновичу. Потом к ней. Ну, ты экземпляр, Вова. Тебя бы выставлять в музее моральных уродов. Жалко, не придумали пока таких.

Александр шел в старую часть Кустаная. Здесь прогресс социализма даже мимо не пробегал. Старый город опускался вниз, к Тоболу. От центрального базара. Который культурные руководители областного центра назвали как капиталисты — рынком. Остался он, конечно, базаром. С лошадьми из сёл, впряженными в телеги с мукой, овсом, пшеницей и обложенными льдом рублеными тушами коров и баранов. Лёд мужики и летом делали в глубоких погребах, откуда по лестнице выбираться — минут десять требовалось здоровым да молодым. А деды все двадцать на это дело тратили.

Тётки горланили в середине базара и зимой и летом, раздавая своим семечкам подсолнуха и тыквы похожие на весёлые частушки развесистые сложносочинённые комплименты. Ниже базара не было дорог с асфальтом, труб, несущих в дома воду. Но на выбранных «горкоммунхозом» углах трактор «Беларусь-155» буром сверлил землю до воды и на этом месте водопроводчики ставили зеленую колонку с