Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

А впрочем, так оно и было. Сын всеми уважаемого слесаря-разметчика Ивана Антоновича Брыля, молодой арсенальский слесарь Данила женился на девице Антонине, дочери столь же известного арсенальца Максима Колиберды, а Данька с Тоськой знали все на Рыбальской, Кловской и Московской — в сторону Днепра, а в сторону суши — до Черепановой горы и Бессарабки. И отчаянные Данько с Тоськой женились, впервые в истории Печерска, а быть может, кто ж его знает, и впервые в истории всего человечества, без церкви и попа, “на веру”, но — законно. Ибо красное знамя революции, — а революция ныне и была верховным законом, — должно было благословить на дальнейшую счастливую жизнь первую революционную рабочую семью. Так разве это было событие не всемирного значения?

И, как бы в подтверждение этому, за углом Московской улицы громко грянули трубы духового оркестра. Грянули так призывно и победно, словно ведя колонну на смертный бой против ненавистного врага.

Это был чудесный подарок молодоженам и их старым родителям от арсенальских большевиков. Сразу смекнув, какое выдающееся значение может возыметь подобный акт гражданского революционного самосознания, Иванов быстро сбегал в 3-й авиационный парк, партийная организация которого всегда действовала в согласии с арсенальцами. Музыканты-авиапарковцы охотно откликнулись на призыв представителя рабочих, и оркестр — в полном комплекте — немедля двинулся приветствовать революционную рабочую семью и служить ей руладами своих валторн и грохотом барабанов для свадебной пляски вокруг традиционной свадебной кадки.

Четко отбивая шаг, оглашая Печерск могучими звуками геликонов, выводя боевую, на пролетарской крови родившуюся рабочую песню “Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой”, оркестр киевских авиаторов, прославленный героическими подвигами на фронтах войны, маршем вышел на Рыбальскую, к забору домишек Брыля и Колиберды.

— Мир — хижинам, воина — дворцам! — приветствовали оркестр дружным визгом мальчишки, потому что на красном знамени, которое принял 3-й авиапарк в день свержения самодержавия, как новый боевой революционный штандарт, были вышиты золотом именно эти слова “Мир — хижинам, война — дворцам!”

Огромная толпа народа хлынула за оркестром и затопила всю Рыбальскую до самого спуска на Собачью тропу.

Оркестр отыграл и умолк на виртуозном пассаже кларнетов при последних словах: “Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых, дело всегда отзовется на поколеньях младых”, — и на улице стало так тихо, словно вокруг и вовсе не было людей.

А притихли все потому, что в тесном дворишке Брылей началась торжественная церемония родительского благословения.

Старший боярин Харитон суетился в толпе, наводя порядок и приготовляя все как нужно:

— Дружки, сюда! — кричал он. — Становитесь в ряд, в ряд! А где же невеста? Тоська где? Антонина Максимовна, ну как вам не стыдно? Куда вы запропастились? Становитесь сюда. Да что ты ерепенишься? Ты же невеста! Да имейте же совесть, товарищи! Подвиньтесь, дайте дорогу родителям! И грядки с рассадой не топчите! Тьфу! Бей тебя сила божья! Вот народ! — Он в отчаянии схватился за голову. — А где же кадка? Разве можно свадьбу без кадки? Счастья и хлеба молодым — чтоб на всю жизнь хватило! Флегонт! Ступай, тащи кадку! Да не от Брылей, у Брылей маленькая, от Колиберды кати: в ихней кадке сам дядька Максим утопиться может!

Молодые уже стояли посредине, и Харитон связывал им руки платком, затягивая чуть ли тройной морской узел.

Данила и Тося склонили головы и потупились, отводя глаза от людей. Данила даже похудел от волнения. Тоси и вовсе светилась от бледности — и теперь было ясно видно, что веснушки покрывают все ее лицо, шею и плечи. Она поглядывала исподлобья, будто котенок, загнанный собаками на забор.

Иван стоял с Меланьей, Марфа с Максимом. И у Марфы и у Меланьи на вышитых петушками рушниках лежали круглые буханки, присыпанные солью, — как снаряжают в дальнюю дорогу. Мамы уже не утирали слез, были заняты руки, и слезы вольно катились по щекам… За всеми хлопотами им за весь день так и не дали выплакаться, как надлежит матерям, когда они отпускают детей своих в самостоятельную жизнь. А уж как хотелось бы им, сердечным, наплакаться: без молитв, без креста благословляли они кровь и плоть свою в трудный жизненный путь…

Иван и Максим стояли важные и торжественные. Они тоже переживали всю сложную гамму родительских чувств, но были проникнуты и сознанием величия и значительности акта, который решились совершить.

Важные и торжественные, в праздничных пиджаках и чистых рубахах, с аккуратно причесанными волосами, они не знали, куда девать свои руки. Треклятые руки то приглаживали усы, то одергивали пиджаки, то лезли в карман и доставали кисет, тут же поспешно пряча его обратно, — и снова болтались без всякого толка. Руки у обоих были натруженные, мозолистые, с шершавыми ладонями, — такие проворные и умные в работе и такие неуклюжие сейчас, без дела.

Позади родителей со сдернутым знаменем в руке расположился Андрей Иванов, Фиалек и Косяков — почетный эскорт — стояли с двух сторон, вытянувшись как на вахте у знамени, на котором было начертано “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”.

На улице воцарилась тишина, только женщины потихоньку охали и причитали — как же это невенчанными и без креста женятся христианские деточки, Тоська с Данилой?

— Ну, детки… — начал Иван Брыль.

В ту же минуту Харитон потянул за белый платок, связывающий молодых, и Данила с Тосей рухнули на колени.

Андрей Иванов распустил шнур и начал развертывать полотнище знамени. Он склонил древко, и стяг стал словно бы стекать красными струями из его рук к земле. Лучи низкого солнца обагряли знамя и искрились самоцветами в золоте новенького позумента.

Иван Брыль замялся. Все, что от века произносилось отцами и дедами при благословении, было уже, пожалуй, некстати, — но что же нужно говорить по-новому, по-революционному?

— Пришла ваша пора, детки, — наконец сказал Иван, — и полюбили вы друг друга, как те голубки. Не можем мы, старые родители, перечить против этого…

Меланья с Марфой зарыдали во весь голос, но так и надлежало в этом случае матерям.

— Помните же, дети, — повысил голос Иван, — что старые люди говорят: нет лучше друга, как супруга!

— С добрым мужем и горе легче одолеть! — спешно подбросил и Максим. — Смотри же, Данько, и в лихую годину не бросай верную жену! — И тут он вдруг вспомнил, как приходилось ему не раз сватать и благословлять в спектаклях любительского кружка. — На счастье, на здоровье, на долгие лета! Дай боже вам на свете пожить, деток наплодить, а там и спаровать их, как сейчас паруетесь сами. Был ты, Данько, нареченный, а стал суженый. Была ты, Тося…

Но Иван решительно отстранил его и выступил вперед.

— Подожди, я старше тебя на два года, да и сын же мой, а твоя — только дочь…

И теперь, перехватив в свои руки инициативу, Иван заговорил достойно и торжественно:

— Запомни, Данила: родители лелеют дочку до венца, а муж жену — до конца! — Он сурово посмотрел на макушку склонившейся перед ним головы сына, а затем перевел взгляд на стриженые космы Тоси, дрожащей от волнения и перепуга. — А ты, Антонина, гляди: будь моему и супруги моей Меланьи Афанасьевны сыну верной женой, а детям его — доброй матерью. Будешь тогда и ты нам со старухой хорошей дочерью. Благословляю вас, дети мои, отцовским моим благословением и желаю вам…

Тут Иван почувствовал, что сейчас и сам заплачет, потому что именно такими словами и его когда-то благословлял отец на женитьбу с Меланкой. Иван быстро наклонился, поднял Данилу, а из ним и дрожащую Тосю, трижды поцеловал каждого в губы, затем — еще раз в голову, а Данила и Тося приникли к его шершавой мозолистой руке.

Потом Иван передал детей Максиму — для того же обряда. А уже Максим — и Меланье с Марфой.

Меланья с плачем приникла к Даниле, нежно обняла Тосю. Марфа, строгая и торжественная, перецеловала детей крепко, коротко, по-мужски. Но обе они при этом крестили детей и сердито поглядывали на мужей, таких уже непримиримых революционеров, — чтоб им ни дна ни покрышки!

Данила с Тосей снова упали на колени, едва живые от волнения.

А старый Брыль, взяв знамя из рук Иванова, высоко взмахнул полотнищем и накрыл склонившихся перед ним детей, — так что их не стало и видно под красным знаменем.

— Пускай же вас на всю жизнь и на все дела благословит наше красное знамя, как мы вас благословляем…

Иван поцеловал краешек знамени и сунул древко Максиму. Максим тоже поцеловал, но ничего сказать не смог: он истекал слезами, и суровая Марфа ласково утешала его.

— Ура! — закричал Харитон.

— Ура! — покатилось со двора на улицу, а с улицы Рыбальской — на улицы Кловскую и Московскую и на Собачью тропу.