Барабанщица - Александр Бондарь

Сначала Катя подумала, что это старухин муж, но, оказалось, это был её сын.

— Дорогих гостей прошу пожаловать! — сказала старуха надтреснутым, но звучным голосом. Она сухо поздоровалась с Катей и, откинув голову, приветливо улыбнулась дяде. — Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой вы наш! — сказала она, постучав костлявым пальцем по плечу дяди. — Полысел, потолстел, но всё, как я вижу, по-прежнему добр и весел. Всё такой же молодец, герой, благородный, великодушный, а время летит… время!..

В продолжение этой совсем непонятной для Кати речи бородатый сын старухи не сказал ни слова.

Но он наклонял голову, выкидывал вперёд руку и неуклюже шаркал ногой, как бы давая понять, что и он всецело разделяет суждения матери о дядиных благородных качествах.

Гостей проводили наверх. Там, в пустой комнате уже стояли две аккуратно застеленные кровати. Сюда втащили столик. Старуха принесла стулья и скатерть. Под открытым окном шумели листья орешника, чирикали птицы.

И стало вдруг у Кати на душе хорошо и спокойно.

И ещё хорошо ей было оттого, что старуха назвала дядю и добрым и благородным. Значит, думала Катя, не всегда же дядя был пройдохой. А может быть, она и сейчас чего-то не понимает. А может быть, всё, что случилось в вагоне, это придумано злобным и хитрым стариком Яковом. А теперь, когда Якова нет, то, может быть, всё оно и пойдёт у них по-хорошему.

Дядя дернул её за нос и спросил, о чём Катя задумалась. Он был добр. И, набравшись смелости, Катя сказала ему, что лучше, чем воровать чужие сумки, жить бы им спокойно вот в такой хорошей комнате, где под окном орешник, черёмуха. Дядя работал бы, Катя бы училась. А злобного старика Якова отдали бы в дом для престарелых. И пусть он сидел бы там, отдыхал, писал воспоминания о прежней своей боевой жизни, а в теперешние дела не вмешивался.

Дядя упал на кровать и расхохотался:

— Ха-ха! Хо-хо! Старика Якова отдать в дом престарелых! Юмористка! Клара Новикова! В цирк его, в борцы! Гладиатором на арену! Музыка, туш! Рычат львы! Быки воют! А ты его в дом престарелых!

Тут дядя перестал смеяться. Он подошёл к окну, сломал веточку черемухи и, постукивая ею по своим коротким ногам, начал объяснять Кате, что вор — не всегда вор, что она ещё молода, многого в жизни не понимает и судить старших не должна. Он спрашивал её, читала ли она Иммануила Канта, Шекспира, Лермонтова и Виктора Пелевина. И когда у племянницы от всех этих вопросов голова пошла кругом, когда уже Катя окончательно запуталась и потерялась, она с чем-то, не понимая, соглашалась, чему-то поддакивала, то дядя, наконец, оборвал разговор и спустился в сад.

Катя же, хотя толком ничего и не поняла, осталась при том убеждении, что если даже её дядя и жулик, то жулик он совсем необыкновенный. Обыкновенные жулики воруют без раздумья об Иммануиле Канте, о Шекспире и о музыке Бетховена. Они тянут всё, что попадёт под руку, и чем больше, тем лучше. Потом, как Катя видела в кино, они делят деньги, устраивают пирушку, пьют водку, танцуют с девицами и поют под гитару блатные песни, как в фильме «Бригада».

Дядя же не пьянствовал, не танцевал. Пил молоко и любил простоквашу.

* * *

Дядя ушёл в город. В раздумье бродила Катя по комнатам. На стене в коридоре висел пыльный телефон. Очевидно, жильцы звонили по нему не часто. Заглянула Катя в чулан — здесь стояло изъеденное молью, облезлое чучело рыжего медвежонка. Слазила по крутой лесенке на чердак, но там была такая духота и пылища, что Катя поспешно спустилась вниз.

Вечерело. Катя вышла в сад. В глухом уголку, за разваленной беседкой, лежал в крапиве мраморный столб. Катя разглядела на его мутной поверхности изъеденную временем надпись, прочитать которую было невозможно. Тут же в крапиве валялся разбитый ящик и несколько очень старых и очень пыльных бутылок из под водки, вина и советского шампанского.

Было тепло, тихо, крепко пахло травой и какими-то цветами. Где-то далеко в море загудел пароход.

Когда гудит пароход, Катя теряется. Как за поручни, хочется схватиться ей за что попало: за ствол дерева, за спинку скамейки, за подоконник. Гулкое, многоголосое эхо его всегда торжественно и печально.

И где бы, в каком бы далёком и прекрасном краю она ни была, всегда ей хочется плыть куда-то ещё дальше, встречать новые берега, города и людей. Конечно, если только человек этот не такой тип, как злобный старик Яков, вся жизнь которого, вероятно, только в том и заключается, чтобы кому-то вредить, чтобы представляться больным и тянуть у доверчивых пассажиров их вещи.

Но вот Катя насторожилась. В саду, за вишнями, кто-то разговаривал. Мужской голос — ровный, приглушенный и женский — резковатый, как бы надтреснутый, но довольно приятный.

Тихонько продвинулась Катя вдоль аллеи. Это были старуха и её бородатый сын. Они сидели на скамейке рядом, прямые, неподвижные, и глядя на закат, негромко беседовали. Катя подошла ближе.

— Дитя! — позвала вдруг кого-то старуха.

Катя обернулась, но никого не увидела.

— Дитя, подойди сюда! — опять позвала старуха.

Катя снова оглянулась — нет никого.

— Тут никого нет, — смущённо сказала она, высовываясь из-за куста. — Оно, наверное, куда-нибудь убежало.

— Кто оно? Глупая девочка! Это я тебя зову.

Катя подошла.

— Сходи на кухню и посмотри, не готов ли кофе.

— Хорошо, — согласилась Катя, — только я не знаю, где у вас кухня.

— Как ты не знаешь, где у нас кухня? — строго спросила старуха. — Да я тебя, мерзавку, из дома выгоню… на мороз, в степь… в поле!

Катя ахнула и в страхе попятилась, потому что старуха уже потянулась к своей лакированной палке, по-видимому, собираясь ударить девочку.

— Мама, успокойтесь, — раздражённо сказал её сын. — Это же не Танька и не Верка. Это младшая дочь покойного генерала Петрова, и она пришла поздравить вас с днём великой октябрьской социалистической революции.

Трудно сказать, когда Катя больше испугалась: тогда ли, когда её хотели ударить, или когда она вдруг оказалась дочерью покойного генерала.

Вскрикнув, шарахнулась она прочь и помчалась к дому. Взбежав по шаткой лесенке, Катя захлопнула на замок дверь и дрожащими руками принялась нащупывать выключатель. И только она зажгла свет, как услышала шаги. По лестнице за ней кто-то шёл…

Замок на двери был дохлый, слабенький, и его легко можно было выдавить снаружи, приложив минимальные усилия. Катя метнулась на терраску и перекинула ногу через перила.

В дверь постучали.

— Эй, там, Катерина! — услышала она знакомый голос. — Ты спишь, что ли?

Это был дядя.

Торопливо рассказала она ему про свои страхи.

Дядя удивился.

— Кроткая старуха, — сказал он, — осенняя астра! Цветок бездумный. Она, конечно, немного не в себе. Преклонные годы, тяжёлая биография… Но ты её испугалась напрасно.

— Да, дядя, но она хотела меня треснуть палкой.

— Фантазия! — усмехнулся дядя. — Игра молодого воображения. Впрочем… всё потемки! Возможно, что и треснула бы. Вот колбаса, сыр, булки. Ты есть хочешь?

За ужином дядя объяснил Кате, что когда-то весь этот дом принадлежал старухе, покойный муж которой был очень большим начальником в брежневские годы, но очень неудачно угодил головой в колесо истории: во времена горбачёвской перестройки, когда срочно понадобилось показательно растоптать хотя бы кого-нибудь из местной элиты, его это самое колесо беспощадно смоло, оставив жалкие потроха. Бывший большой шишка-начальник покатил в Сибирь по этапу, а все его трудовые сбережения в виде нескольких особняков также показательно и демонстративно переоборудовали в пансионаты и детские дома. Этот дом остался — он маленький, не особняк, и вдова умершего в заключении когда-то всесильного чинуши теперь сдаёт комнаты жильцам, с чего сама кормится.

Катя легла спать рано. Окно было распахнуто, и сквозь листву орешника, как крупные звёзды, проглядывали огни города.

Чуть позже лёг и дядя. Катя ещё не спала, и они лежали молча. Но вот дядя затарахтел в темноте зажигалкой, достал из ящика сигареты и закурил.

— Дядя, — спросила Катя, — почему эта старуха называла вас днём и добрым и благородным? Это она тоже от дури? Или что-нибудь тут было на самом деле?

— Когда-то, при Горбачёве, когда расследовали дело её супруга, дом этот хотели также конфисковать, а хозяйку отправить следом за мужем, в Сибирь, — ответил дядя. — А я был молод, великодушен и заступился. Помог ей выпутаться.

— Да, дядя. Но если она была кроткая или, как вы говорите, цветок бездумный, то за что же её в Сибирь?

— Это политика. Так надо было. Кроме того, она тогда была не кроткая и не бездумная. Спи, подруга.

— Дядя, — задумчиво спросила Катя, — а как это вы заступились, и вас послушались? Вы, что, были крупным начальником?

— Каким ещё тебе начальником! Были у меня связи, возможности были. Лежи спокойно, ты мне уже надоела.