Сержант Каро - Мкртич Саркисян

Не знаю, что говорить, а главное — что делать.

Пока мы с Грицаем раздумываем, как бы помочь сержанту, Мария вдруг выскакивает из окопа и со всех ног кидается к развалившейся избе.

— Куда ты? Остановись!

Она не слышит, взрывы снарядов заглушают наши голоса. Мария добегает до избы и падает. Отдышавшись, срывается с места и, ударяя себя по коленям, кружит возле превратившейся в кучу досок и бревен избы. В эту минуту кто-то подхватывает Марию и быстро вталкивается вместе с ней в близкое укрытие.

— Кто это был, Василий?

— Сержант Каро… Целехонек.

— Слава богу, — вырывается у меня.

Вечереет. Мало-помалу бой затихает. Немного погодя в тишину врывается шум возвращающихся с передовой танков. Танки возвращаются, но теперь их мало. Танки возвращаются, но они какие-то понурые, грустные, нет у них прежней уверенности, прежнего грозного вида. Прорвать оборону противника нашим не удалось. Большая часть танков сгорела. Не увенчалось успехом и контрнаступление танковой части немцев.

— Так что игра закончилась вничью, — с горечью рассказывает вернувшийся со своего наблюдательного пункта начштаба полка. — На западном фронте без перемен, — вспоминает он роман Ремарка и добавляет: — Хотя сотни бойцов уже никогда не встанут в строй.

Деревня изменилась неузнаваемо. Ее единственная улица покрыта трупами лошадей. На войне больше всех страдают эти добрые и неутомимые животные. Обезумев от взрывов снарядов и мин, они с фырканьем и ржанием взвиваются на дыбы, мечутся в упряжке, круша и волоча за собой расхлябанные повозки. И гибнут, гибнут… В свой смертный час они стонут и вздыхают так же, как мы, по-человечески, и в их глазах изображается такая тоска, что больно смотреть…

В сгущающейся темноте горят-дотлевают бревенчатые избы, и раздуваемое ветром пламя — как немое проклятие, обращенное к богу. Люди снуют взад-вперед, и их гигантские тени шарахаются вверх-вниз по низким склонам горбящейся впереди возвышенности и освещенной заревом пожаров негустой листве садов.

Кроме убитых есть и раненые. Люди подбирают раненых.

— Живее, живее!

— Несите в санчасть! Не мешкайте, он еще дышит…

Я и Грицай оказываем этим людям и раненым посильную помощь. Потом мы направляемся к предоставленному нам жилью и возле отведенной под кухню избы встречаем Марию.

— Ты уже здесь, Мария?

— Давно… Командиров чаем хочу напоить.

— А сержант?

— Спать пошел сержант.

— Как он спасся-то, не знаешь?

— Случайно. Чудом. Проснулся, увидел танк и вылетел из избы. Вот и все.

— А тебя как заметил?

— Тоже случайно.

Мария с котелком чая в руках входит в помещение, а мы пересекаем улицу: наш ночлег прямо напротив кухни… От соломенной подстилки несет сыростью и плесенью. Грицай молчит. Я уже заметил, что он очень чувствителен. Тяжелые впечатления прошедшего дня парализовали ему язык. Он лежит лицом вверх, и я знаю, что ему не спится, — слышу, как он ворочается и вздыхает.

— Василий?

Молчание.

— Ну, скажи что-нибудь.

Молчание.

А у меня кошки скребут на душе и от этого его молчания, и от пережитых за день ужасов. Я думаю и о моем далеком доме… Я знаю, что сейчас в моих родных горах царит тишина, ничем не нарушаемая, настоящая тишина… Сейчас у нас в горах царит темнота, ничем не нарушаемая, настоящая темнота. Но люди и там — как на войне. Я хорошо знаю, что наши бессонные матери из дальней дали увидели эту сегодняшнюю кровавую битву, услышали гром этой сегодняшней артиллерийской канонады. Я знаю, что молодые жены, чьи мужья сегодня пали смертью храбрых, почувствовали вдруг, что они овдовели.

Деревня не спит, еще бодрствует и фронт.

Деревня наполняется людьми. Они шагают медленно, постанывая, но слова, которыми обмениваются, произносят удивительно громко. Принесли раненых.

— Нет места.

— Во всей избе?

— Да.

— На свете только для живых может не быть места. Для мертвых и раненых места хватит.

— Места нет.

— Пусть штабные выметаются!

Дело доходит до угроз и ругательств. Немного погодя у нас в избе вдруг вспыхивает электрический карманный фонарь.

Луч фонаря пробегает по стенам, по потолку, находит меня, натыкается на Грицая, и тогда кто-то радостным голосом кричит в полуоткрытую дверь:

— Здесь можно десять человек поместить.

— Ну и прекрасно! Вносите раненых!

Мы с Грицаем вскакиваем и, присоединившись к санитарам, размещаем раненых бойцов. Они в тяжелом состоянии. В темноте ночи было невозможно перевязать им раны, и даже отделавшиеся сравнительно легкими ранениями истекли кровью. Кто-то зажигает керосиновую лампу. Ее дрожащий свет постепенно рассеивает тьму, и я уже вижу первого раненого, лежащего передо мной на носилках. Он почти юноша. Не стонет, не жалуется, не шевелится. Глаза закрыты. Единственный признак жизни — мелкие капельки пота на бледном лбу. Раненые лежат тихо. Это от упадка сил. Они долго истекали кровью, и жизнь капля за каплей покидала их тела.

Глаза усатого артиллериста широко открыты, неподвижный взгляд устремлен в потолок. Когда врач и медсестры откидывают его шинель, глаза его тотчас докрываются, но вот, спустя мгновение, они опять открылись и опять впились в потолок. Артиллерист ранен в живот.

Однако как только врач берется за хирургические инструменты, раненые приходят в чувство, обретают дар слова и начинают просить-умолять:

— Спаси меня, доктор…

— Я жить хочу, помогите мне выжить!

— Жить!..

Мы выходим. Невыносимо все это, невыносимо…

До самого рассвета не прекращаются стоны и хрипы раненых. До самого рассвета, стоя у дверей избы, мы курим крепчайшую махорку, и наши сердца болят и ноют. Под утро из избы выносят двух бойцов. Их лица прикрыты белой простыней. Больше никогда эти двое уже не проснутся.

* * *

Сержант Каро уселся на обрубке бревна. Против него сидит пленный немец. Они едят из котелков горячую рисовую кашу и, как это ни странно, разговаривают. Я останавливаюсь за ними, и они меня не замечают. Сержант смотрит на пленного и осуждающе мотает головой.

— Жрать хочешь, да? Сукин ты сын!

К моему удивлению, Каро изъясняется на своем родном языке.

— Здорово я удружил тебе, фриц: и от войны тебя спас, и от смерти. Дай же слово, что после войны хороший магарыч поставишь, не то — смотри — дорого обойдется тебе эта каша!

Немец уставился на сержанта. В его телячьих карих глазах то и дело появляется и исчезает выражение непонимания. Под правым глазом — припухший синяк.

— Йа, йа, — и улыбается, гримасничая, перекашивая лицо. Видно, ему нелегко улыбаться.

— Чего осклабился? Зачем, скажи на милость, лицо себе портишь? Оно у тебя и без того как у обезьяны. Угораздило же меня этакого урода в плен взять!

— Иа, йа, — отвечает немец.

— Да что ты все «я, я»! Я с тобой по-человечески — по-армянски говорю, ну, и ты по-человечески разговаривай! Заладил — «я» да «я»!

Немец чувствует, что сержант чем-то недоволен, и, чувствуя это, жалкой улыбкой провинившегося ребенка кривит лицо.

— Знаю я вашу породу: когда вам туго становится, вы зубы скалить начинаете. Не скалься, слышишь! Кому говорят? Не получается у тебя эта улыбочка. Жри лучше!

— Здравствуй, сержант, — приветствую я Каро.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — отвечает мне Каро уже по-русски. Затем вскакивает с места и отдает честь. Пленный растерянно поглядывает на меня, ерзает на бревнышке.

— Фриц, встать! — приказывает Каро. — Не видишь, что он лейтенант? Встать! Смирно!

Немец встает, вытягивается, потупив взгляд. Делаю рукой знак, чтобы он сел.

— А еще культурным народом называют себя! Понимаешь, я с ним на двух языках разговариваю, а он ни гугу… И в русском ни черта не смыслит, и в армянском.

Сержант доедает свою кашу и ставит котелок на землю. В мире такое сейчас наступило утро, что вся зелень и все цветы вокруг словно посходили с ума. Не было бы никого рядом, растянулся бы я на земле и впивал бы ее дорогие сердцу запахи, ее влажное животворящее тепло. Земля наших гор и степная эта земля похожи — своим цветом, черным; своим ароматом, знакомым мне; своим дыханием, пьянящим. Но люди, сидящие передо мной, — разные. Сержант Каро не сводит взгляда с пленного немца. Во взгляде Каро — труженика и воина — и милосердие и ненависть. И милосердия столько же в этом взгляде, сколько и ненависти.

— Ты откуда его притащил? — обращаюсь к Каро.

— С передовой, дорогой лейтенант. Получилось так, что я искал его, а он меня. Отправили, значит, этого болвана на позиции достать языка, а я в это время как раз ждал сигнала, чтобы податься к переднему краю немцев — по тому же делу, само собой. И вдруг смотрю: кто-то под носом у меня ползает, ногами сучит. Кинулся я на него, схватил за шиворот и вот приволок.