Возлюбивший войну - Джон Херси

Мы шли к самолету по перламутровым лужам маяслянистой воды. Видимость не превышала ста ярдов. Не различались даже "Кран" и "Красивее Дины" - "летающие крепости", стоявшие в зоне рассредоточения по обе стороны от нашей машины. Мерроу еще не приехал.

Я слышал, как Джагхед Фарр, наш правый бортовой стрелок, втянул в себя насыщенный туманом воздух и сказал:

- Чудесная погодка для неудачного вылета, а, Брег?

- Поцелуй меня в зад, - ответил Брегнани, стрелок левого борта, дружок и подпевала Фарра.

Так обычно Брегнани выражал свое горячее согласие и одобрение. Мы давно уже привыкли к тому, что он, человек, в общем-то, безобидный (в отличие от Фарра), вкладывал в свои слова обратный смысл. "Иди ты к...!" означало у него - "Конечно, дружище!", "Ну и лошадиная жопа!" - "Он парень хоть куда!". Брегнани называл черное белым, ложь правдой. Его идиотский, двусмысленный разговор переводил и пояснял Фарр, державший Брегнани под башмаком.

Я слышал, как те, кто еще помнил неудачно закончившийся по вине Фарра рейд на Гельзенкирхен, принялись его ругать. Он огрызался. Даже Малыш Сейлин сердито ворчал на него. Члены нашего экипажа накинулись друг на друга, как злые голодные псы. Лишь повелительное "Прекрати, Джаг" Хендауна остановило перепалку, и мы замолчали, тяжело переводя дыхание, словно после короткого, отчаянного бега, стоя этим туманным утром около серебристого самолета и ожидая, когда Хендаун откроет люк в полу фюзеляжа и впустит нас в машину.

Люк откинулся, сержанты отправились за пулеметами, а я протиснулся в самолет и прошел в пилотскую кабину, чтобы проверить перед рейсом механизмы и приборы.

Я уселся на сиденье Мерроу. Сейчас командовал я. На мгновение я легко, большими и указательными пальцами, как делал Мерроу, обхватил штурвал, но поскольку все приборы управления были выключены, я тут же поднялся с кресла. Потом я протянул руку к центральному пульту управления, расположенному над секторами газа, и включил общий переключатель зажигания, затем проверил на приборной доске, находившейся слева от меня, на стенке около сиденья Мерроу, включатели всех батарей, после чего опробовал центральный переключатель. Переключатель гидравлического насоса я поставил на автомат. Отчетливо и твердо, как надпись на могильной плите, я помнил инструкцию и приказы: контрольный переключатель шасси - в нейтральном положении, переключатель управления закрылками - в нейтральной позиции, стояночный тормоз...

Я почувствовал, что Мерроу стоит в проходе и смотрит из-за моей спины на приборы. Я оглянулся, и он тут же начал приставать ко мне со всякими вопросами. Что я делаю на его сиденье? Не забыл ли я сделать то, другое, третье?

В течение нескольких недель, когда мы пробыли здесь уже половину срока, Базз доверял мне проверку машины перед очередным вылетом. Сем он тем временем играл роль великого героя, особенно после награждения крестом "За летные боевые заслуги", и не снисходил до скучной работы в самолете на земле, предоставляя ее подчиненным. Его работа была в небе. Он не мог заниматься всякими там мелочами. Однако за последнее время его раздражал этот обычный контроль, он стал каким-то сумасбродным и капризным, и я теперь уже не знал, отвечаю или нет за предполетную проверку.

В то утро, почувствовав, что хватит с меня Мерроу, я удивил его не меньше, чем самого себя, когда сказал: "Если тебе не нрваится, как я провожу проверку, можешь делать ее сам", и начал было подниматься с его драгоценного трона.

- Все в порядке, - буркнул он, словно закрыл кран с горячей водой, внезапно опустился на четвереньки и пополз по узкому коридору повидать Брандта и Хеверстроу.

Я крикнул Хендауну, чтобы он вытащил стопоры, и, продолжая сидеть в кресле Мерроу, до отказа повернул полукружье штурвала, подал вперед и на себя колонку и подвигал педалями руля поворота. А рядом, без прикосновения чьих-либо рук, в идеальной гармонии двигались мое штурвальное колесо, моя колонка и мои педали.

10

Я пробрался в "теплицу", как мы называли застекленный штурманский отсек, где Мерроу с небрежным видом разбирал с Брандтом и Хеверстроу предстоящий полет. В странном серо-зеленом свете, проникавшем через астрокупол и носовую часть машины, они напоминали заговорщиков: Брандт сидел задом наперед в своем кресле бомбардира, Хеверстроу за столиком штурмана, а Мерроу на полу. Они уже переговорили о цели и обсудили план полета туда и обратно, и, должен сказать, мне не очень понравилось, что Мерроу обсуждает все это только с Максом и Клинтом, будто я вообще им не нужен. Я решил, что должен вмешаться, и вмешался.

Хеверстроу начал рассказывать о способах кодированной связи: в течение всего полета системы "Восточный", "Вайоминг" и "Южная Калифорния" будут работать кодом категории "А". Я любил эти коды, мне нравилось представлять, что все это огромная игра в "сыщики и разбойники". Позывным сигналом для бомбардировщиков выбрали слово "Болтун", а для истребителей "Крокет" (Бинз или какой-то другой грамотей написал на доске "Крокей"). Объектом нашего рейда служил немецкий город, который мы называли "Алабама", и при этом слове я вспомнил величественные очертания домов большого начальства на Максуэлл-филд по пути к офицерскому клубу, траву около тротуаров, только что подстриженную и очень душистую после короткого внезапного дождя, яркую, удивительно блестящую зелень бугенвиллей, нескольких офицерских жен, выходящих из зеркально отполированных автомашин и направляющихся, вероятно, в клуб, чтобы спокойно пообедать там, а потом, во второй половине дня, сыграть в бридж; тоскливо, с чувством, похожим на сладкую боль в груди влюбленного, я подумал о днях, которые в те времена казались мне такими скучными, о днях в том, другом мире, перед тем, как началось это убийство.

Нет, не игрой в "сыщики и разбойники" все оказалось.

Мерроу подался вперед и, вытаращив глаза, смотрел на Макса Брандта, такого добродушного на земле и такого свирепого в боевой обстановке, и они договорились почти до нелепостей, рассуждая о нагрузке самолета, о центровке, об установке взрывателей - нам дали десять пятисотфунтовых фугасных бомб общего назначения, а они предпочли бы тысячефунтовые. Чем больше, тем громче. Бум! Бум! Как десятилетний мальчишка, Мерроу вечно имитировал звуковые эффекты. Скользящие пневматики. Скрипящие крылья. Сталкивающиеся самолеты. Но особенно взрывы, сотрясение фундаментов, падающие обомки, уничтожение городов, грохот гибнущей цивилизации. Все это он, ухмыляясь, воспроизводил горлом, и эти звуки преследовали меня даже в мыслях.

Мы выбрались из самолета через нижний люк; большинство стрелков-сержантов уже закончило свою работу и, покуривая, кучкой стояло на траве. Начальник нашего наземного экипажа Ред Блек - в обычное время крайне неуравновешенный человек, а в это утро сладкий, как конфета, - сразу же поднялся в машину протереть плексигласовый фонарь. Стрелок-радист Лемб проверял в самолете телефонную аппаратуру внутренней связи. Мы, четверо офицеров, пересекли площадку для стоянки и направились к остальным. Мерроу восторгался одной пышной девицей из Красного Креста и утверждал, что снимать с женщины форму интереснее, чем обычное платье, потому что форма была такой же нарядной, как упаковка подарка, и что девица из Красного Креста, форму которой он рассматривал...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});