Простите безбожника - Анастасия Евгеньевна Чичиков-Чайковская

– будто кто-то за ними наблюдает. Кто же то? Уж даже не смешно стало, захотелось тростью, дома позабытой, в лоб дать – а может это им в лоб дадут? Властен гляд чей-то, злобен.

Настежь дверь была открыта, у обедни разбита ваза, а цветы из нее, искусственные, красным цветом прямо на снегу крыльца лежали. Что же то за баловство? Что же тут произошло? Господи, какой кошмар.

Они видали и не такое, но почему-то сейчас резко оглупели. Начали глаза косить друг на друга, думать, как уйти скорее. Страхом, ужасом несло от этого дома.

– Словно кто-то умер, – Ион шумно вздохнул, вцепился в чужое запястье, ноздрями заходил – Сыростью пахнет.

Мертвечиной. Не разложение гнилью, а мертвечиной – мортом. Каблук тянет назад, Ионтий же страстно хочет вперед. Павел Петрович движим долгом. Тоже носом двигает, от руки чужой отбивается и предлагает разделиться. Какая глупость! Так все и мрут, так все и мрут. Ион, мы же сюда пришли не умирать. К тому же, будь тут кто уже рыльник показал бы, да-да. Или сбежал. И что сырость? Зима, снег – то дерево сыростью отдает.

То дерево под ногой скрипит, то дерево лестницы. Ион наверх взбегает, туда где горницы, туда где Яков Фрицевич потерял последний ум. Туда, где зеницы его сузились. Туда, где на полу разложены сотни бумаг и порваны сотни писем. Тетрадку судрожно искать принимается врач, руки дрожат впервые – только бы не пропала. И тень мелькает в зеркале пыльном, кидается туда канделябр без мысли всякой. Трескается. Ионтий выбегает к лестнице, в окно большое смотрит и вниз, к Павлу Петрович из сеней пропавшему, кричит:

– В окно глянь, в окно! – и смотрит Павел через дверь в сад мертвый, видит следов множество.

– В лес дуралей ушел с тетрадью?

– В лес! Боже правый, как ему то взбрело. Боже мой! Тетрадь же вся измокнет.

Аминь

Яков тонул ногами в снегу, терялся в пустоте леса, в сапогах худых, глядел по сторонам с болью и страхом, с тетрадью в руке. Он вчитывался в строки, сознавая всю боль одиночества этой ночи. Он не смотрел назад, лишь бежал в седую пустоту. Он слышал голос над головой, вой, бьющийся прямо у тетради. Вой Солитудова, определенно его. Он молил, снова молил вернуть тетрадку, будто только что не разорвал весь дом несчастного шифровальщика, в слезах пытающегося убежать, убежать дальше от города имени Морта, от этих стен, от этой страшной виты, коя пожирала его всецело.

Яша закрывал уши, закрывал глаза, он слышал и другие крики, слышал, как его ищут, как пытаются вернуть, но он не мог вернуться. Он не могу вернуться.

– Вы могли бы хотя бы дочитать, могли бы хотя бы понять, почему нужно вернуть тетрадь в сыру землю, почему Вы совершаете страшную ошибку, – голос кипел, голос превращался в мороз на белой коже, темных усталостью и страхом глазах.

– Я не могу так, я не могу не попытаться, я не могу быть один, я не могу больше, пожалуйста, – ему казалось это правильным, он должен хотя бы попытаться – Я хочу это завершить, я верну кольцо это бесу в руку. Пусть больше никто этим не соблазнится. Одиночество оно неизбежно, мы всегда одни. Я не отдам тетрадь Вашу могиле, я отдам ее лишь бесам, тем, кому она должна принадлежать. Я лишу этот мир Вас, дабы больше не было ничего от этого кошмара.

– Когда я ее оживил, она ненавидела меня. Она смотрела на меня с таким ужасом и омерзением, она кричала мне столько слов, но немо, не имея право мне сказать ничего, ибо не давал ей того дьявол игривый, но даже так, даже так, она решила меня покинуть. Она кольцо найдя выпрыгнула в пустоту окна, разбив то вдрезг, а сердце мое пронзила боль, сердце мое улетело за ней. Я отправился на муки ада, но муки это его слуги, теперь я несу пост свой в ледяном дворце его, злым духом летая между миров.

– Одиночество неизлечимо, от него не спасет ни бес, ни дьявол, – пальто в руке рвалось на тонкие материи, создавалось в петлю, Яков смотрел сухо, холодно, идя в ад, лишь бы вернуть Сатане дары его.

– Вы жизнь свою отдаете за зря, обрекаете себя на страшнейшие мучения, верните тетрадку, – будто от этой тетрадки что-то так коренно менялось, будто от того, что у скелета его будет эту бумага портвейная, что-то сложится иначе

Не слыша ничего, кроме своей идеи, кроме своего желания закончить этот цикл, Яков удавку на шею примерим, затянул ту, падая в снег, тяня сильнее, расчитав длину так же, как и этот шифр, и тетрадь шла с ним, с кровью на прокушенных губах, с агонией через скорые минуты. Он летел в глубины земной коры, к бесу и прочей твари, вытягивая им мерзость свою, а Люцифер, на троне своем, средь множеств подчиненных, выражался:

– Как смела порода человека стала, свою жизнь отдавать ни за что, лишь бы спасти других от греха страшного, от рецептуры, как излечить горе свое, вместо своего же счастия. Какой же человек по природе раб, что только будучи рабом может обладать счастьем, а как дают ему свободу, то он от нее истерично вертит нос. У раба не может быть никого кроме своего хозяина, а потому у человека есть только Господь.

Конец.