Журнальный зал - С.Костырко

А я только о том, что не слишком долго длились после той памятной первой встречи и сама автандильская эпопея, и мое в ней участие. Более того, возьму на себя смелость утверждать, что продолжением своим в течение еще некоторого времени эта милая и смешная культурологическая самодеятельность в значительной мере была обязана именно моему появлению. Ведь кто, как не я, принес в замкнувшийся вокруг сотни печатных страниц мирок сведения о том, что и в наружном большом мире существуют и даже пользуются определенной известностью какие-то неведомые обитателям этого мирка строки все того же Автандила, а значит, кружковские бдения и тщания наполняются несомненным смыслом и даже некоторой общечеловеческой значимостью. И разве не благодаря моей непроизвольной начитанности и захламленной разнообразным стихотворным мусором памяти проснулось у автандильцев второе дыхание в поисках предкружковской истории их любимого автора и дало им силы для целого ряда дополнительных встреч и дискуссий? Но я снова забегаю вперед. И потому плюнем на умствования и перейдем к простенькой правде действительных событий в порядке их проистекания на том историческом отрезке.

Беда только в том, что именно с порядком проистекания у меня и намечаются основные трудности. Иными словами, хоть убей, а порядка этого не помню! Слились остальные индивидуальные встречи в одну протяженную и всеобъемлющую, так что катится все одним комом и только мелькают в нем самым случайным образом все те же рыжие бачки, залысины, кудри, очки, папиросы и прыщи на подбородках. Так, значит, тому и быть — конец анналам и хронологиям (да простит меня Коллингвуд![32]), и дальше двинемся кенгуриными скачками взад-вперед. Впрочем, справедливости ради, замечу, что один штрих наших последующих встреч зацепился в моей памяти вполне надежно, да и чему тут удивляться, если этот штрих со мной самим и связан или, точнее, с тем особым местом, которое перепало мне под занавес существования автандилизма. Могу понятнее. Во-первых, как-то сразу установилась в глазах кружковцев и даже начала понемногу расти моя значимость. Ну, естественно, не моя лично — чего уж там во мне такого, ими еще не виданного? — а исключительно как потенциального источника новых для них автандильских текстов, некоего моста между прошлым и настоящим, между докружковским бытием остававшихся неведомыми им безукоризненных строк, так сказать, в виде вещи в себе, и их нынешним требовательным вниманием к Автандилу, ставшему вещью для них, которую им страстно хотелось превратить в вещь для всех. И любое пришедшее из темных докружковских времен его слово щедро питало их уверенность, что он был, есть и пребудет вовеки. Поэтому они пытали меня беспощадно и неустанно, пребывая в неколебимой уверенности, что мало-мальски одушевленная особь просто не может не запомнить божественных результатов автандильской деятельности, и если особь эту — в данном случае меня — как следует потормошить и побудировать, то всплывет на общую радость то, что казалось навсегда забытым. То, что я, как уже говорил, прикрывался чистой фикцией в виде мгновенно изобретенной какой-то давным-давно прочитанной коллективной книжицей с названием прочно забытым, но, судя по отшлифованной прелести некоторых оставшихся в памяти стихов, несомненно, включавшей тексты, принадлежащие мастерскому перу Автандила, в конечном итоге принесло мне не только широкую известность в узком кругу, но и немало хлопот, связанных с необходимостью периодически наполнять эту виртуальную книгу вербальным содержанием.

Конечно, все они, толпой и поодиночке, книжку эту искали во всех возможных местах и всеми возможными способами и, естественно, не нашли. А поскольку библиографические, равно как и любые другие сведения были тогда доступны с трудом, то все постепенно примирились с тем, что с поистине тютчевской требовательностью к себе их любимый автор издал свою предыдущую и, судя по всему, первую, и к тому же коллективную, книгу прочно осевшим у немногочисленных истинных ценителей вдали, так сказать, от обезумевшей толпы крошечным тиражом, да к тому же задолго до того, как им повезло натолкнуться на его вторую и, хотелось бы надеяться, не последнюю. Так что мне приходилось время от времени выковыривать из глубин своей стихолюбивой памяти что-нибудь, отвечавшее двум основным условиям: во-первых, это выковыренное не должно было быть чем-то общеизвестным и могущим вызвать разоблачительную реплику типа: «Какой же это Автандил! Это же Икс!» (да еще, не дай Бог, тот самый Икс, которого все они дружно не любили, скажем, за излишнюю гладкость стиха, или за дурного вкуса рифмы, или за попытку подлизнуться к властям предержащим, или за что-то еще столь же достойное осуждения со стороны людей понимающих), а во-вторых, оно же должно было железно укладываться в те экспектации, кои автандильцы прилагали ко всему тому, что, по их мнению, было произведено на свет их любимым автором. Впрочем, нарывать нечто, соответствующее этим исключающим мое разоблачение условиям, мне удавалось в количестве вполне достаточном, так что в качестве источника информации о творчестве раннего Автандила я прижился совершенно. Припоминаю даже, что с течением времени я обнаглел настолько, что периодически подсовывал их вниманию совершеннейшую классику, уповая лишь на то, что строчки можно было раскопать лишь в третьем или четвертом томе полного собрания маститого автора, а так далеко по корешкам кружковцы, судя по моим наблюдениям, практически не заходили, сберегая драгоценное время на автандильские бдения. И ведь сходило! Помню даже, как с понятным волнением стоящего прямо на мине сапера я зачел небезызвестное:

Вплоть до колен текли ботинки.Являли икры вид полен.Взгляд обольстительной кретинкиСветился, как ацетилен.[33]

И вместо драматического разоблачения был вознагражден гулом одобренья и даже, я бы сказал, сладким ропотом хвалы в связи с раскрытием новых граней таланта Автандила как меткого бытописателя. А кто-то, не припомню кто, даже глубокомысленно прокомментировал в том смысле, что вот, дескать, сколько бродит вокруг написанного им и еще не собранного и как быстро все это бродящее превращается в поэзию практически народную — так легко проникают сквозь кожу и поселяются под ней, словно всегда там и жили, его безукоризненные строки. Так что, можно сказать, на чужих горбах периодически въезжал я в кружковский рай...

Именно мои периодические якобы припоминания привели некоторых из самих автандильцев к небезынтересной мысли о том, что и кое-какие из зацепившихся в их индивидуальной или коллективной памяти безавторских текстовочек вполне могут оказаться продуктами жизнедеятельности именно Автандила, поскольку с чего бы это им цепляться в памяти, если они не безукоризненные, а если они действительно безукоризненны, то чьими же еще им быть, как не автандильскими? Железная логика. Забавно, что периодически кое-кому удавалось убедить остальных в несомненной принадлежности того или иного текста их кумиру, и тогда соответствующие строки прописывались в их пантеоне на постоянное жительство, тогда как другие, с текстами, на мой взгляд, практически неотличимыми от канонизированных, как ни тщились, а через угольное ушко в автандильский рай не пропихивались. Вот так, верно, и ереси плодились и плодятся — вроде бы и нет разницы, а на проверку-то дело совершенно иное выходит! Впрочем, все равно, некоторые из носителей и толкователей текстов, так и не ставших каноническими, своей горячностью и искренней верой внушали если и не симпатию, то уж, во всяком случае, уважение к их борьбе за признание. Ведь не для себя старались. В общем, некое подобие какого-то там по счету доказательства бытия Всевышнего, подаренного миру короткошеим монахом, приобретшим известность среди ценителей изощренного мышления под суровой кличкой Ноланского Быка...[34] Ну-ну...

XIV

К тому же, связанному со мной предзакатному периоду относится еще одно относительно новое, по словам кружковских старожилов, явление. Заключалось оно в постоянном появлении на автандильских встречах все новых и новых людей. Если раньше, как мне растолковали, периодическое появление гостей было хотя и возможным, но достаточно редким, поскольку неписанные, но оттого не менее сложные и строгие кружковские правила обставляли такое появление массой условий и требований, то теперь гостей стали тащить, что называется, пачками. Какая-то, извините, вакханалия визитов!

Интереснее, что помимо подозрительных по социальному статусу и образу жизни демимонденток,[35] хозяин каким-то совершенно загадочным для меня, да, похоже, и для всех остальных, способом начал заполучать на некоторые заседания лиц достаточно известных. Как он сам объяснял, такие приглашения должны были выполнять двойную задачу — с одной стороны, среди живых осколков прошлого есть шанс наткнуться на тех, кто мог бы оказаться еще одним (в дополнение ко мне) связующим звеном между Автандилом прошлого и коллективных сборников и Автандилом наших дней и безукоризненных строк, а с другой, приглашение властителей дум нынешних назначено было способствовать распространению автандилизма вширь, равно как и вглубь... Вы бы только посмотрели, кто там бывал! И не только бывал, но и заносил свое имя в заботливо подготовленный хозяином лист-де-презанс.