Памфлеты - Ярослав Галан

Когда же из этого ничего не вышло и генерал Цириц на белом коне ни в Москву, ни в Киев не въехал, галицийские мамелюки немецких кандидатов в наполеоны — в связи с непригодностью в то время берлинского хозяина — обратили свои взоры на Варшаву и с песней «Довольно, лях проклятый…» открыли этому же ляху путь на Киев.

После карантина в польских концлагерях мамелюки возвратились в насиженные гнёзда и, устроившись удобно на старых перинах, замурлыкали традиционные песни: «Мир вам, братья, всем приносим…» Всем, за исключением украинского и русского народов, которым мамелюки объявили войну не на живот, а на смерть.

Не следует думать, что любовь мамелюков к Варшаве была сердечной. Их тактика была такой же, что и немецкого меньшинства в Польше: тактика спокойного выжидания, пока прусский ястреб снова обрастёт перьями, навострит свой клюв и бросится на Восток через труп Польши на Киев, Харьков, Донбасс.

Это выжидание не было слишком неприятным. «Оппозиция его величеству» была весьма рентабельным занятием, а концессии на фабрики и экспорт масла давали материальную возможность приятно проводить время между одной и другой политическими конъюнктурами. Правда, за концессии мамелюки расплачивались концессиями, но это ничего им не стоило, потому что обиженными, как правило, оказывались не они, а украинские рабочие и крестьяне.

Сентябрь 1939 года был для мамелюков месяцем больших надежд и большого разочарования. Вместо свастики они увидели на львовской ратуше такое ненавистное им красное знамя, знамя свободы и возрождения человечества.

Мамелюки вынуждены были решить: или — или. И они решили: или ехать под крыло гестапо в генерал-губернаторство, или оставаться дома. Впрочем, и одни и другие, и тут и там, делали то же самое. Краковские готовили антисоветские диверсии, львовские исполняли их. Краковские печатали антисоветские листовки, львовские распространяли их.

Нечего греха таить, положение львовских мамелюков

Гитлера было довольно сложным. Дело заключалось в том, чтобы и капитал приобрести, и в то же время — собственную голову сберечь.

Выход был найден. Одни мамелюки кричали на всех перекрёстках: «да здравствует», другие — те, с литературным амплуа, — кричали то же самое на бумаге.

Эта вакханалия лицемерия и приспособленчества существовала ровно столько времени, сколько надобно было мамелюкам. 30 июня 1941 года они получили, наконец, возможность сбросить маску и вдохнуть полной грудью знакомый им, любимый и родной воздух немецкой конюшни.

Теперь они почувствовали себя на седьмом небе. Галицийский кулак, в течение ста пятидесяти лет дрессированный немецкими офицерами в австрийской казарме, ограниченный и тупой, коварный и лицемерный, трусливый и в то же время бесцеремонный, жадный и ненасытный, как все живоглоты во всём мире, сказал себе, что пробил его час. Спущенный с цепи немецким бароном, он впереди всех кинулся на сограждан другой национальности. Гитлеровцы грабили бриллианты, он довольствовался мебелью, гитлеровцы тащили меха, он рад был латаным штанам.

Как вши, размножались «украинские» предприятия, магазины, лавки и лавочки, где можно было купить детские рубашонки с едва приметными следами крови, серёжки, только вчера вырванные из девичьих ушей вместе с мясом, костюмы, которые не успели проветриться от трупного запаха.

На улицах галицийских городов и городков появились в форме украинско-немецких полицаев верные сыны австрийских капралов и цугсфюреров. Достаточно было такому обмундированному живодёру поработать две недели во славу Гитлера, чтобы на его пальцах засверкали краденые перстни, а карманы отдулись от краденых денег. Эти подкулачники с таким же хладнокровием шантажировали свои жертвы, с каким на другой день они распарывали им штыками животы.

Они преспокойно открывали лавочки и кабаки, и их ни капли не волновало то, что карьера их построена на костях сотен тысяч ни в чём не повинных людей.

***

Националистический «Парнас» приобрёл, наконец, своего кормильца. Правда, кормилец этот был скупым, а если у него и открывалась калитка, то только ради таких конкретных благ, как горилка и девчата. За замысловатые стихи Городинского никто из них не дал бы и одного оккупационного злотого. Им нужно было утешение.

И мамелюки пера лезли из шкуры, чтобы удовлетворить требования этой сволочи. Для неё они создали так называемый «театр малых форм» — керницкие потели над скетчами, а дилетанты-актёры кривлялись до седьмого пота, чтобы только рассмешить мелких выскочек.

Лужницкий, некогда агент польской дифензивы, потом гестапо и по совместительству голова львовского союза мамелюков пера, придумывал для этой публики литературные цирки, ради пристойности названные «литературными судами», во время которых пассажиры фашистского пегаса с вывертами глупых клоунов взаимно потчевали себя оплеухами.

А делалось всё это странно, «по-европейски». Наодеколоненное, обмотанное наимоднейшими галстуками, напоминало сие бывших мелкоместечковых парикмахеров в день приезда столичного театра с знаменитыми актрисами. В этом случае театром был гитлеровский «Гран гиньоль», а его светилами обер- и унтерштурмфюреры, которые никогда не переставали и никогда не перестанут быть для мамелюков совершенством культуры и цивилизации. «Культуры и цивилизации» в интерпретации Смердяковых, которые привыкли видеть свет в вычищенных до блеска сапогах немецкого владельца их душ.

С момента захвата Украины немцами лексикон желтоблакитных литераторов обеднел вдруг на одно слово, которым они раньше жонглировали с ловкостью старых ярмарочных плутов. Имею в виду слово «Украина». Немецкий запрет? Разумеется, и это нас ничуть не удивляет, как не удивляет нас и то, что они с такой готовностью подчинились этому запрету. Украина — это ведь не только Днепр «седобородый» и поэтические хатки с подсолнухами перед окнами и добродушный, премудрый пасечник со столетним стажем. Это прежде всего люди, — настоящие живые люди Украины.

Украинские рабочие? Их мамелюки ненавидели всей душой, и если приходилось когда-нибудь мамелюкам вспоминать о них, то с их перьев вместо чернил стекала только желчь.

Украинские крестьяне? Мамелюки видели только кулака и его воспевали, как могли. Крестьяне извечно думали, мечтали о земле, мамелюки же не посвятили этим думам ни строчки, даже тогда, когда за это никто бы их не посадил за решётку. Напротив, каждая смелая мысль о земле для крестьян вызывала у мамелюков пароксизм гнева, неважно, что земля была большей частью в руках феодалов польской национальности…

Украинская интеллигенция? И подавно, однако, в особенном, усечённом представлении. Героями их книжек были либо бывшие офицеры УСС, точнее говоря, те из них, которые на своей «славе» сумели сколотить лотом звонкий капитал, либо оруженосцы этих рыцарей коммерции и политической проституции — буневские сопляки, эти долголетние тренеры нынешних бандеровских головорезов.

Конечно, мамелюки пера «не признавали» общественных проблем. Классовая борьба? По мысли этих интеллектуальных парвеню она просто не существовала, это была, дескать, выдумка коммунистов, масонов и евреев. И тут разногласий у них не было, они расходились только по одному вопросу: в то время, как одни констатировали без-буржуазность украинской науки, другие — из донцовского инкубатора — голосовали за… всебуржуазность украинской нации. Всё это нисколько не мешало ни одним, ни другим служить не за страх, а за совесть буржуазии, и бороться не на жизнь, а на смерть с… украинской нацией.

Они ненавидели и ненавидят русский народ, русскую культуру. За что? За прогрессивность русского народа и его культуры.

Одичавший от долголетнего культурного поста обыватель с душой взбешённого от бессильной злобы живоглота понял, что при неминуемом столкновении двух миров — молодого прогрессивного с тёмными, наиболее тёмными силами реакции — последние найдут свою опору в солдафонской, по-волчьему захватнической Германии, и потому он навсегда связал свою судьбу с судьбой разбойничьего Берлина.

Он не виноват, что в этой игре поставил на дохлого коня: он так же, как и его берлинский хозяин, верил в чудеса и в их симметрию.

Спорить о том, кто из этих партнёров глупее, было бы напрасной тратой времени. Что ехало, то и встретив лось.

* * *

Пришло время, и окончились «счастливые деньки», — вот уже проходит год, как мамелюки потянулись в хвосте битой гитлеровской армии. Это уже не эмиграция. Кто же в освобождённой Европе даст пристанище этим верным слугам-друзьям немецкого разбойника! Нет, это что-то несравненно более горькое: беспрерывное шаганье из угла в угол, из-под окна одного дома под окно другого, и так — до смерти под чьим-то порогом.

Морально они давно уже умерли. Ещё год тому назад мамелюки сновали по Львову, посюсюкивали, похихикивали, болтали, декларировали и писали — писали без конца и меры, а сегодня никто, буквально никто не вспомнит о них тёплым словом. Забыли их, забыли их писанину. Из бандеровского живодёра не выйдет героя, из вилки лиры не сделаешь.