Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович

— Тебе ведь тридцать стукнуло?

— Через три года стукнет.

— У меня-то в твои годы сколько было ребятишек, что гороха!

— Тебе повезло — суженая родилась, выросла в соседнем доме. И какая достойная! — искренне сказал гость.

За перегородкой звякнула чашка…

Янтурэ поудобнее уселся на нарах и вполголоса, осторожно подбирая слова, начал:

— Салима долго тебя, братец, ждала. И меня о тебе расспрашивала. А молва пошла по аулам и до Шонкара докатилась — утонул, дескать, в Хакмаре. Сильно убивалась, конечно, бедняжка… Ну, братья настояли на своем — выдали замуж. А что ей оставалось делать? Косою удавиться? Знаешь старшего сына Мухаматши-бая?

— Ахматуллу?

— Да.

— Э-э-эх, — застонал Буранбай и закрыл лицо шапкой.

Сахиба не выдержала, выскочила, раздвинув занавеску:

— Не рви, атахы, сердце гостю!

— Не стану же я его обманывать…

— Спасибо, Сахиба-енгэй[11], но лучше сразу все узнать, — сказал Буранбай и решительно встал, шагнул к порогу. — Я должен ее увидеть немедля!

— Погоди! — вцепился в него хозяин. — Ты погубишь и ее и себя!.. Нельзя же самому совать голову в петлю! Надо устроить все с верным расчетом.

— Когда же кончится власть денег? — спросил и его и себя гость.

«Никогда!..» — подумал Янтурэ и трезво напомнил:

— Учти, за твою голову была обещана награда — триста рублей.

— И нашлись бы башкиры, которые польстились бы?

— Люди разные, кустым. Как поручишься за каждого? Есть и такие изверги, которые за крупные деньги не пощадят отца-мать! Бедняки бескорыстнее, честнее рвущихся к богатству. Бедняк и под пыткой не выдаст.

Рассуждения хозяина были разумными.

За окном послышались голоса. Сахиба заглянула и сказала безрадостно:

— Старики идут.

По лицу Янтурэ скользнула дымка недовольства, но всего лишь на мгновение: надо встречать — обычай.

— Держись настороже, помалкивай, где живешь, куда едешь, — посоветовал он Буранбаю и с почтительными поклонами вышел на крыльцо. — Милости просим, аксакалы! Проходите, гости дорогие! Ко времени пожаловали. Сам собирался вас звать, да запоздал, извините. А у меня гость желанный! Кунак! Еркей, музыкант и певец, заглянул проездом.

Старики с величественным видом, чинно, неспешно ступили в горницу.

— Ас-салямгалейкум!

— Вагалейкумассалям, достопочтенные аксакалы, — низко поклонился им гость.

— Как житье-здравие?

— Благодарение Аллаху. Радуюсь, что вы, достославные отцы и деды наши, в полном благополучии.

— Да, ползаем потихоньку-помаленьку, слава Аллаху!

Аксакалы уселись рядком на краю нар, воздали хвалу Всевышнему. Самый ветхий, но самый надменный старик погладил трясущимися руками редкую бороденку, вознес Всевышнему хвалебную молитву.

— Откуда вы узнали, что Еркей приехал? — не утерпел хозяин.

— От твоих детишек. Носятся из избы в избу, хвастаются подарками Еркея!

«Ах, чертенята! Вправду говорят, что в доме с детьми секреты не держатся», — подумал Янтурэ.

Он принес медный кумган с теплой водою и таз, по очереди полил старцам на морщинистые, немощные руки воду, стащил с их ног каты и пригласил к табыну на нарах, к самовару-батыру, горячо шумевшему, бьющему в потолок крутой струею пара.

Старики, неукоснительно соблюдая очередь по возрасту, один за другим, кряхтя и охая, влезли на нары.

Едва приступили они к чаепитию с гостинцами Еркея-Буранбая, как дверь широко распахнулась и вошли, переговариваясь, молодые мужчины и парни, поклонились аксакалам, хозяину, гостю. Хозяйка постоянно подливала кипяток из чугуна в самовар. Гостинцы со скатерти исчезли. Янтурэ принес из кладовки скудные запасы, и земляки не отклонили дара, ибо рука дающего да не оскудеет.

День клонился к сумеркам, но гости усердно хлебали чай, уже пустой.

— Следует ради дорогого кунака-музыканта зарезать лошадь пожирнее, — произнес тоном приказа старейший из старых.

Все согласились с ним.

— И чтоб слой сала-казы был не тоньше пяти пальцев!

— У моего знакума-уруса есть трехгодовалый жеребчик — хочет менять на корову.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— В телегу еще не запрягал?

— Ни разу не запрягал — чистенький, благоуханный.

— Завтра утром и поедем, сговоримся либо на обмен, либо за деньги.

Буранбай и хозяин обменялись тревожными взглядами.

— Еркею в ночь требуется уехать, — сказал Янтурэ.

— Да-да, высокочтимые отцы и деды, у меня срочные дела, — плавно подхватил гость.

Но аксакалы разохотились:

— Желание земляков — закон гостю!

— Кунак не может отказаться от угощенья!

«Влип!..» — уныло сказал себе Буранбай.

В чувале жарко затрещали щепки, дрова, но свет был зыбкий, и потому запалили лучину. В избе уютно, сидеть бы так и сидеть, степенно разговаривать, но молодые потребовали песен Еркея — стосковались по ним…

Буранбай не упирался.

— А кто исполнит мелодию на курае?

— Ишмулла! Ишмулла!

Молодые расступились, и Буранбай увидел жмущегося в угол паренька.

— Ты помнишь мотив песни «Посланник Гайса»?

Тот застенчиво посмотрел на знаменитого певца Еркея, кивнул.

— Он все песни знает, Еркей-агай, — заверили парни, подталкивая Ишмуллу к нарам.

— Начинай!

Ишмулла поднес курай ко рту, и по горнице полетел соловьино-звонкий напев, ясный, чистый, но омраченный тоскою.

Как заблудший олененок, Затерялся на чужбине. Дни и ночи сердце ноет По желанной, по любимой… Та, которой сердце отдал, Не забыла ли джигита? И скучаю, и рыдаю По желанной, по любимой.

Лица слушателей, освещенные бликами пламени в чувале, выражали безмерное сострадание к горю одинокого странника; полнозвучный голос певца то сливался с мелодией курая, то заглушал ее душу рвущей жалобной интонацией:

С вершины горы гляжу На родную мою сторонку. Вернусь жив-невредим в аул, Сложу песню о скитаньях.

И стар и млад ловили буквально каждое слово песни, упивались дивной выстраданной музыкой, благословляя с благодарностью талант Еркея. Когда мелодия оборвалась, слушатели восхищенно вздохнули, а за занавеской давилась рыданиями Сахиба. Парни бурно хвалили Еркея и кураиста, аксакалы выражали благосклонность улыбками и односложными восклицаниями, но все были глубоко тронуты гармонией слова и мотива.

Долго в этот вечер Еркей-Буранбай и молодой кураист потрясали сердца людей магической силой мелодии и поэтического слова. Эти песни были поистине не для свадебного развлечения, не для хороводных игр и шуток, а для прославления верности, самопожертвования, любви, которая сильнее смерти.

Расходились за полночь, изнемогая от блаженства музыкального пира, рассыпаясь в благодарностях.

Хозяева и гость улеглись на нарах, усталость их была не обременяющей, а умиротворенной.

Тишина ночи казалась бездонной, всеобъемлющей, но вдруг на крыльце послышались шаги, в дверь осторожно постучали.

— Янтурэ-агай, это я, Ишмулла…

— Что стряслось? — Хозяин, шлепая босыми ногами по половицам, звякнул засовом.

— Старшина юрта прознал, что Еркей-агай в ауле, и послал гонца в кантон.

— Кустым, это верно? — строго спросил Янтурэ в дверях.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Верно, агай. Да разве я рискнул бы?

— Понимаю. Спасибо, кустым!

Буранбай торопливо оделся, вышел за хозяином на крыльцо.

— Спасибо, Ишмулла, никогда не забуду. Желаю тебе счастья! Музыкант ты одаренный, от Аллаха. — И Буранбай-Еркей обнял паренька.