Избранное - Эрвин Штритматтер

— Оле!

Ян Буллерт подвигается, чтобы освободить место для Оле. Буллертово лицо пылает, как лопата в кузнечном горне.

— Давай мириться!

Оле чокается с Буллертом. Адамовы яблоки обоих снуют в такт каждому глотку. Буллерт обнимает Оле.

— Кто у вас в штанах-то ходит, почтеннейший? Ты или Аннгрет? Откажись от быка. Устроим завтра его похороны! Идет?

Оле не отвечает. Он слишком трезв для этой бычьей проповеди. Но они пьют и мирятся.

Бургомистр Нитнагель хлопочет, чтобы Оле с ними сравнялся в том, что уже выпито. «Глоток цорндорфской водки приятен каждой глотке!» — написано на рекламном щите у трактирной стойки. Оле пребывает в разногласии с самим собой и всем миром, но он не противится, он пьет.

В синих облаках сигарного и трубочного дыма прячется злой гном. Он скачет от стола к столу — одному крестьянину что-то шепнет на ухо, другого дернет за нос. Оле решил пить и держит свою рюмку наизготовку. Гном, зацепившись за стеклянную ножку, помогает ему раз за разом опрокидывать в рот содержимое рюмки. Гнома зовут «Крестьянский раздор». Он становится все назойливее. Оле глотает быстрей и быстрей. Трех кружек пива, трех стопок водки как не бывало.

Лесопильщик и в теплом трактирном зальце не снял шляпы. Americanlike.[26] Ноги он положил на стул своего подручного Мампе Горемыки. Мампе сидит на самом краешке. Лесопильщик поднимает правую ногу и машет ею, подзывая трактирщика.

— Go to the devil[27], Готгельф! Давай сюда круговую!

Оле отворачивается. Проклятые сапоги! Вот так так! Он не хочет пива от Рамша. Он — нет!

Бургомистр Нитнагель мочит пальцы в пивной пене и разглаживает бородку.

— Ты не пьес, Оле? Пей, пей! Сделай пелелыв в классовой больбе!

Вильм Хольтен тоже отодвигает даровое пиво: Рамш его хозяин, и Рамшево пиво воняет.

— От этого типа — ни глотка!

Лесопильщик хлопает себя по голенищу.

— Ха-ха! Здорово, для моего работника недостаточно хорошо мое пиво! Подымай руку, кто моего пива не хочет!

Тринадцать рук подымаются. Оле вскакивает.

— Подымай руку, кто хочет моего пива!

Опять подымаются тринадцать рук. В зале двадцать пять человек. Мампе Горемыка хочет пива от той и от другой стороны.

Трактирщик ставит на стойку двадцать шесть чистых кружек. Оле не выдерживает.

— Еще тринадцать стопок водки за мой счет.

— I kill you![28] — хрипит лесопильщик. — Хелло, тринадцать двойных для меня!

Пиво шипит, пенится, играет. Водка искрится. Спорщик-гном хихикает. Бургомистр Нитнагель подымается с места.

— Мы последний раз пьем за Антона. Да будет земля ему пухом.

В противной партии тост возглашает Серно. Он встает со скамейки. Скамейка скрипит.

— Мы пьем за жизнь, только за жизнь! Вы видели, что случилось с Дюрром, так ведь? Смерть живо прибирает к рукам человека. Маленький человек валит дерево, но куда оно упадет, знает только бог.

Оле весь, дрожит.

— Значит, ваш бог успел подержать в руках Антонов обед?

Все прислушиваются. Пивной кран шипит, лесопильщик Рамш вскакивает. Шрамы его становятся синими.

— Святотатственные слова! Люди, это же богохульство!

Под столом он вытаскивает из кармана кнут и идет прямо на Оле.

Оле с издевкой:

— А ну-ка подойди сюда с этой хворостиной! Да сними шляпу и покажи свою шишку! Осквернитель мертвых!

Учитель становится между Рамшем и Оле.

— Я не допущу религиозных споров, товарищи!

Лесопильщик задирает учителя Гюртлера.

— Я тебе не товарищ, запомни это! Поносить церковь мы не позволим, так и знай! Держите его! To the guns.[29] — Рамш нагибает голову и переходит в атаку. Один из столов падает. Кнут свистит в табачном дыму. Разбивается пивная кружка. Оле пятится. Портрет президента падает ему на спину. Кнут свистит и бьет Оле по голове. Удар, и кровь брызжет с его лба. Он шатается, ухватиться ему не за что, он валится на скамейку и вместе с нею — на пол.

— Хватит! Шабаш! — орет трактирщик. Он барабанит половником по пивному крану. Никто не обращает на него внимания.

Драка не утихает. Учитель обороняется, фехтует, боксирует. Оле лежит врастяжку. Вроде как и без памяти, но видит, что над ним идет бой. Видит треклятые сапоги лесопильщика. Вот они уже близко, и никто из товарищей этого не замечает, ибо Оле лежит в целом лесу мужских ног. Сапоги топчут, топчут его тело, голову. Невзвидев света, Оле хрипит:

— Кто потушил лампу?

Тогда они поднимают его и вытаскивают из трактира.

Ян Буллерт и Вильм Хольтен тащат Оле сквозь морозную лунную ночь. Серая овчарка идет за ними с поджатым хвостом.

За окоченелыми сливовыми деревьями светится побеленный новый дом Оле. У входа устроена беседка. Они опускают его на скамью в беседке. Они боятся Аннгрет и уходят так же тихо, как днем проходили мимо тела Антона Дюрра.

Скамейка холодная. К Оле возвращается сознание. Он щупает свой лоб, на руке остается кровь. Как он сюда попал? Как очутился перед своим домом в беседке Аннгрет? Два года назад она выдумала эту штуковину, чтобы было где посидеть в летний день. Она хотела беседку, хотела, потому что у лесопильщика Рамша тоже была беседка.

Ах, Аннгрет мечтала, просто мечтала сидеть с Оле в беседке. Но из этого ничего не вышло. Работа и все новые желания… Времени не хватало. Что поделаешь, такова крестьянская жизнь. Крестьянская жизнь? А ты еще жив, Оле?

Он хочет войти в дом. Правая его нога не сгибается и болит. Он ковыляет, держась за стену, запутывается рукой в плетях дикого винограда. Оттуда в зимнюю ночь выпархивают вспугнутые воробьи.

13

Оле появился на свет через тысяча девятьсот пять лет после плотницкого сына Христа, зачатого богом. Взвалил на себя свой крест и пустился в путь.

В его необычном имени была виновата мать. Она по нескольку раз в год читала календарь от доски до доски, но охотнее всего — разные заморские истории. Героем одной такой истории был прекрасный невольник по имени Оле, он примкнул к мятежникам и был казнен. Матушка Ханзен стремилась задним числом воздать ему должное: она нарекла именем Оле своего единственного сына, пройдя для этого через многие трудности.

Оле был мечтатель, но не из таких, что сидят в уголке жизни, дожидаясь чуда. Он действовал и действиями старался протолкнуть свои мечты в жизнь. Удавалось ему это по-разному.

Когда ноги уже стали носить его, русоволосый мальчуган смастерил себе качели из веревки, которой привязывали козу, и зацепил их за сосновый сук. Раскачавшись что было сил, он распростер руки и попытался перелететь через верхушки деревьев. Но с окровавленным лицом приземлился на песке. Рев стоял отчаянный: мечта разбилась.

Мать:

— Что с тобой?

— Из моего полета ничего не вышло!

— Дурачок, человек не может летать.

Оле опять распростер руки.

— Разве ты не видишь моих крыльев?

Мать не видела крыльев.

Школа юному Оле представлялась чем-то вроде темной ямы. «Усидчивости не хватает!» — говорил учитель, и кончики его усов обвисали, как перья намокшего под дождем петуха.

— Где ты был вчера, Оле?

— Я дожидался вас на опушке!

— Ты что же, вообразил, что школа для твоего удовольствия переедет в заросли черники?

— Да, господин учитель.

Учитель решил выдубить непоседливый зад Оле. И выдубил, но не дубовой корой, как положено, а ореховым лыком, на обратной стороне которого оставались кусочки древесины. Простите его за неосведомленность, он был прусским фельдфебелем, отслужившим свой срок.

Блюменау, родная деревня Оле, в то время была владением двух господ. Пространство над вершинами леса принадлежало господу богу. Сам лес и поля — барону фон Ведельштедту.

Отец Оле, богобоязненный социал-демократ, работал в лесах у барона. Господь бог и господин барон за богобоязненность назначили его десятником.

Унизанные кольцами руки барона вытащили из войны четырнадцатого года преданного своего десятника Ханзена.

В скудные военные годы Оле помогал матери ходить за скотиной, собирал колосья и срывал метелочки с овса. И еще он материнскими ножницами срезал верхушки недоспелых злаков. Управляющий поймал его. Оле покрыл позором дом Ханзенов.

Мать:

— Как ты мог такое сделать?

— Я резал колосья на том месте, где весной срезал чертополох. Стебли узнали меня, они мне кивали и просились ко мне в мешок.

Пришлось матери сунуть голову в мешок, тогда и она услышала, как шепчутся колосья.

Война, вспыхнувшая где-то в далекой Боснии, обернулась мировым пожаром. Она высосала всю сладость из жизни детей. И вот Оле заставил шмелей в полях и на лугах приносить ему недостающий сахар. Он отыскивал шмелиные гнезда, делал какую-нибудь отметину и ночью приходил за ними. По утрам на окне их лачуги стояли опрокинутые цветочные горшки. Под ними шевелились шмелиные рои. Черно-коричневые и серо-желтые шмели влетали и вылетали через маленькое донное отверстие. Они приносили мед, и Оле через соломинку высасывал его из сотов.