Залив Терпения - Ныркова Мария

— здравствуйте, Ксения Илларионовна!

— здравствуйте, Петр Семеныч. что вам тут нужно?

— Ксения Илларионовна, вы как будто не знаете?

— не знаю.

— я пришел как честный гражданин нашего государства и как уважаемый в городе человек, и у меня полное есть право, чтобы…

Петр Семеныч был седой высокий мужчина, всегда сутулый, с извиняющимся колючим лицом, с доброй улыбкой, похожей на куриную. он был председателем местного сельхоза, со всеми старался дружить и часто заходил в гости вечерами. его принимали, пока однажды Катерина Сергевна не забыла снять с зеркала иконку, когда Петр Семеныч зашел к ней. на следующий день она успела рассказать Ксении, мол, вот как опростоволосилась, а послезавтра исчезла.

— так вот, у меня полное право имеется, чтобы, видите ли, вашу коровку изъять.

— это какое ж такое право? — Ксения схватилась за стену и всадила заусенец в палец.

— да вы разве не знаете, что вы теперь жена врага народа?

— я?

— ну не я же! — засмеялся он. — вы, вы.

— я?

— так, Ксения Илларионовна, вы не дурачьтесь только. давайте вашу корову, вот так.

он накинул Нюрке на шею веревку. только сейчас Ксения заметила этот предмет в его руке. председатель совхоза ловко замотал ее на шее и спокойно потянул на себя. корова доверительно двинулась — рядом стояла ее хозяйка.

— послушайте, вы издеваетесь? — набрала Ксения воздуха в легкие. — у нас одна корова, две дочери и я. муж исчез, про него ни слуху ни духу, брат его тоже. мы на его деньги жили, а я-то не работаю, я же за детьми смотрю, я же выращиваю тут все, я же эту вот корову пасу. а где же я возьму денег, а что же мы будем есть, пока он не вернется?.. — она задыхалась, еле сдерживая рыдания.

— уважаемая Ксения Илларионовна, успокойтесь, пожалуйста! — он протянул руку к ее лицу, но она резко отшатнулась. — не надо было всяких заговоров против советской нашей власти придумывать, вот что я считаю. а корову, корову вам теперь незачем. вы жена врага народа, понимаете это?

и он увел корову, спокойным удавом выполз из сарая, а Ксения продолжала стоять. лужа подтекшего из ведра молока уже дотянулась до ее сапог.

когда она была совсем маленькой и они еще жили в Семиречье, у них тоже был скот. и однажды у здоровых молодых коров стало пропадать молоко. девочка любила возиться с животными, и как-то вечером, уже перед сном, она пробралась в хлев, чтобы еще раз погладить одну самую мягкую и пушистую телку. стянулись сумерки, но еще можно было разглядеть пространство: синее, фиолетовое, трещащее. ее корова стояла в дальнем углу, и с дырявой крыши на нее падал свет проходящего дня. Ксения сощурилась и вдруг закричала. с коровьего вымени свисали охапкой, как корни дерева, вырастающие из земли, змеи. она выбежала из хлева в дом и утянула мать с отцом посмотреть на это. отец взял палку и ударил по кожистому канату, юлящему вокруг налитого вымени, но змея стала защищаться и прыгнула на него. тот сбросил ее и топтал, пяткой целясь в маленькую юркую голову. змея извивалась, а вторая, завидев бойню и испугавшись ударов, сползла с вымени и скрылась. Ксения запомнила страх этой неравной борьбы. она была коровой, которую доили змеи. скоро свернется молоко у ее ног.

4

…Но пусть я буду тем, кто любит,

Ведь тем, кто любит, во всем простор…

Гр. Полхутенко. Вещь

Южно-Сахалинск изнутри серый, особенно в туманные дни. на дворе конец июня — не самое лучшее время для путешествия по острову. еще холодно, как в средней полосе весной, не ожили лучшие из растений и не нагрелись воды озер и заливов. я жила в разных городах и знаю, как терпко привязываешься к таким местам, в которых для туристов нет толком ничего примечательного, лишь потому, что на этом углу вы с друзьями впервые попробовали незаконно купленное пиво за тридцать рублей, а под той ивой до хрипоты спорили о том, что такое хорошо, а что такое плохо. я бы хотела впустить в себя чужие ощущения от однообразных улиц, идущих под горку, и от странных белых стен, тянущихся вдоль очередной военной части, расположенной посреди города. так ведь гораздо легче — если кто-то перегрузит тебе по блютус свою любовь.

на мне ярко-розовый водонепроницаемый плащ, и я чувствую себя неуместно. все прохожие одеты в приглушенные темные тона. я как попугай, которого здесь быть не должно, думаю. я здесь не вожусь, не надо, маша, притворяться. но, осаждая себя, маша все же надеется на миг почувствовать себя своей.

снова звонит телефон. номер не опознан. некая тетя Оля предлагает присоединиться к ней и вместе поехать к морю. я соглашаюсь.

она подбирает меня на парковке у торгового центра. красная «Тойота 4Runner», леворульная, как и все машины здесь, с открытыми окнами. хорошо выточенная ветром, скуластая женщина лет шестидесяти курит прямо в салоне. играет музыка восьмидесятых. на задних сиденьях вязаные коврики, на одном из которых я пытаюсь умоститься, контейнеры с бутербродами, сваленные как попало, термос катается из стороны в сторону, и я хватаю его, когда он подбирается к краю.

неловко молчу. в окнах пейзаж из «Рыбки Поньо» и «По ту сторону океана». я в мультике. сопка за сопкой, груди земли множатся на горизонтах, то синея под облаком, то исчезая в тумане. огромные лопухи выпрыгивают на обочину и похожи на унылых танцовщиц, теряющих форму тела и обретающих форму собственных ушей. корейцы, которых японцы держали здесь в рабстве, научились готовить из стеблей этих растений салаты.

— не хочешь спросить, куда мы едем? — улыбается женщина, рассматривая меня в зеркало заднего вида.

— не очень, — смеюсь я, — я вам доверяю.

— она мне доверяет! ты хоть знаешь, как меня зовут?

я киваю, мол, конечно, но тут же начинаю сомневаться. вдруг не Ольга, вдруг другое?

— почему вы меня позвали? и откуда вы вообще меня знаете?

она хмурится.

— я тебя вообще-то не знаю.

— не знаете?

— нет. я знаю твою бабушку и ее подругу Риту. они сказали, ты приедешь и тебе нужна помощь. а мне все равно делать нечего, так что я согласилась.

— а они сказали, зачем я приехала?

— нет… — у нее был упругий «тэ», которым заканчивалось слово. такой, словно на крышечке буквы, обозначавшей этот звук, установлен батут.

я объяснила, хотя она меня не спрашивала.

— м-м-м, Витя умер… его я тоже знала. но плохо. он был меня сильно старше, и мы почти не общались. получается, хотите все ниточки перерезать, так сказать?

— они хотят. точнее, они уже все, что могли, перерезали. сказали, в жизни больше сюда не полетят. поэтому оформили доверенность на меня.

— слушай, ну еще бы. они уже такие старики, такой длинный перелет — это стресс.

— знаю. и квартиру, за которой никто не ухаживает, продать вполне логично. только что-то мне не нравится.

— чего, задешево слишком решили отдать?

— дешево, конечно. эту рухлядь на окраине дороже и не купят. но это последнее, что у нас осталось на острове. продам, и словно нас здесь никогда и не было.

тетя Оля задумалась. машина виляла по тонкой дорожке, пронизывающей равнину, окруженную сопками. вдали показалось море, и мне стало невыносимо одиноко. запрыгала и зацокала крохотная область меж ребер, над желудком. не знаю, это ли чувство называется «сосет под ложечкой», похожее на голод, но едкое, словно болит выросшая отдельным органом из плоти и крови задетая душа.

мы вышли из машины и двинулись по пустынному пляжу. тетя Оля снимает ботинки, подкатывает парусиновые штаны и идет по кромке воды, не уворачиваясь. она ищет целые ракушки — вдруг вынесло на берег штормом. пляж обмотан кинолентой водорослей. она висит на гигантских стволах деревьев, раскуроченных одичавшей водой. любопытство вставить ее в проигрыватель. а ракушек мало. все собрали, говорит. снимай свои тоже. закалка!