Перемирие - Лилия Баимбетова

Кроме нас троих, ни единой души не было на улице. На высоком крыльце стояла бледная, растерянная Ольса. Она куталась в белую, уже намокшую, со слипшимся мехом шубку и, закусив губу, смотрела на меня.

Боялась она, вот что. Любые нелюди для нее заведомо были чудовищами. Я пыталась объяснить ей, что Вороны от людей мало чем отличаются, коль уж берут в жены человеческих дочерей, но Ольса явно мне не поверила.

Кейст тронул меня за руку, и я, оторвавшись от созерцания Ольсиных испуганных глаз, повернулась к воротам.

Сумерки сгустились уже настолько, что ни ворот, ни дороги за ними уже не было видно. И не видно было там, в темноте, никакого движения, и не слышно было ничего. За поворотом здания на мокро блестевшие плиты двора ложились желтые прямоугольники света с тенями от фигурных решеток, но фасад был темным. Кейст, стоявший рядом со мной, молчал. Волосы его намокли и свисали по обе стороны лица завитыми колечками, зеленые глаза блестели в полутьме. Воронов не было еще ни видно, ни слышно, но и я, и кейст чувствовали их приближение, так же, как и рядовые, которых я оставила в здании, — не хватало еще Воронам встретить первыми в крепости шестерых Охотников, и двоих вполне достаточно.

Меня переполняло ощущение Их близости. Это чувство, оно как наркотик; нечто, позволяющее видеть мир в более ярких красках. Оно пьянит. Оно затягивает. Я двадцать лет прожила на Границе, и, только уехав оттуда, я поняла, как без этого чувства моя жизнь пуста и скучна. Раньше я всегда, каждый божий день, слушала, как звенит эта струна; каждый миг своей жизни я жила в соседстве с Воронами, в окружении их мыслей и чувств, а эти три недели я словно была слепа и глуха и вдруг прозрела и услышала, и мир для меня снова расцвел.

Это невозможно объяснить непосвященному, часто невозможно объяснить и невосприимчивым Охотникам. Это… непостижимо. Ярость и блаженство на точных весах небытия, предчувствие наивысшей гармонии, достигаемой в момент встречи, когда твое сознание расширяется до размеров вселенной. Сколько раз это случалось с каждым из нас, когда в открытой пыльной степи или в приречных кустах завязывался бой и чья-то кровь лилась на траву и листья. И часто случается, что в этот миг ты вдруг теряешь реальность, приобретая нечто иное. Ты не видишь, не чувствуешь, но осязаешь не один мир, а все миры, всю вселенную — в один непостижимый миг. Это мгновенное, возникающее и тут же пропадающее чувство дразнит всех Охотников без исключения; это кажется той самой целью, ради которой мы живем, нет, даже не живем, а ради которой созданы и мы, и они. Вся космогония Границы основана на этом. Мне случалось спрашивать об этом и у Воронов, такое бывает. Часто, допрашивая пленных, ты не только их измучаешь, но и сам измучаешься до такой степени, что дальнейший допрос кажется совершенной бессмыслицей. Воронов вообще тяжело и даже бессмысленно допрашивать, они очень терпеливы и могут выносить даже самую сильную боль. Пленных обычно убивают там же, где и допрашивали, но перед этим Охотники часто спрашивают у пленных просто так. Обычно спрашивают об одном и том же, о том, таковы ли они, как мы, чувствуют ли они то же, что и мы. На такие вопросы Вороны никогда не отказываются отвечать, им ведь тоже любопытно. Как и они для нас, так и мы для них ведь самое главное в жизни, и хотя наши жизни переплетаются очень тесно, мы очень мало знаем друг друга. И да — в моменты схватки с ними случается то же самое. Кстати говоря, эти случаи расширения сознания до границ вселенной совершенно не вписываются в верования Воронов.

Мы словно являемся катализатором друг для друга. Отсюда, наверное, и родилась эта вера в то, что мы являемся изначальными противниками, космическими противоположностями, призванными дополнять друг друга, такими же, как лед и пламя, земля и воздух, пустота космоса и твердь планет. Как символ тайцзи[5] не может существовать без ян или инь (попробуй, убери что-нибудь, и что останется? — бессмыслица, не способная затронуть ум или сердце), так и космогония Границы основана на встрече двух противоположностей, единых по сути, — Ворона и Охотника.

Со стороны, возможно, покажется, что здесь нет места подобным фантазиям. Для кого-то что северная, что южная граница человеческих земель — все едино: мы по эту сторону, они — по ту, и пусть лучше они не появляются на нашей стороне. Все так. Вороньи банды переходят Черную речку, чтобы грабить и убивать, они воруют скот и угоняют женщин. Целый народ живет этим, они ведь не занимаются земледелием и ремеслами, это народ воинов. Или бандитов, это уж с какой стороны посмотреть. Ну, а Охотники, это хранители границы, они, в сущности, выполняют те же функции, что и Птичья оборона на севере. Но это всего лишь видимость; ни одного на всем протяжении Границы Охотника — ей-богу — не волнует человечество или даже те фермеры, которые жизнями расплачиваются за свой скот…

И вот они ехали сюда — частица юга и моей жизни. Как же я соскучилась по ним за эти три недели. Слышно было уже звяканье сбруи и звук движения нескольких лошадей по вязкой дорожной грязи. Они приближались, слышны стали далекие звуки тихого разговора на каргском. Наконец, они въехали во двор. Кейст, увидев их, улыбнулся уголком рта.

Рослые мрачные всадники на черных жеребцах ехали в ряд. Из-под надвинутых капюшонов сияли алые глаза — словно светились собственным светом в темноте ранней зимней ночи. Они въехали во двор как на параде.

— Если есть что-то незыблемое в этом мире, — пробормотал кейст, — то это их чертово высокомерие.

Я представила, сколько глаз следит сейчас за этим выездом из темных, казалось бы, пустых, окон, и едва подавила смешок. На северян они, наверное, произвели впечатление; тем более, если учесть, что здесь уже почти шесть веков не видели ни одного нелюдя. А Воронам не занимать величия, оно у них в крови. Эти всадники, словно возникшие из темноты, их необычайно гордая осанка…. И за сумерками не видно, насколько они измучены этой поездкой. И только вместе с отголосками их мыслей я чувствовала их страшную, не проходящую усталость.

— Дорога для них была тяжела, — сказал кейст все так же тихо, словно боялся, что они могут нас услышать.

Да-а… Плащи их промокли насквозь и были заляпаны грязью. Они были уже не так далеко, и даже в темноте видно было, что у двоих намокшие, отяжелевшие капюшоны сползли на плечи, открывая черные шлемы с полосой металла между огромных алых глаз. Мне казалось, что я, стоявшая только чуть больше получаса во дворе, уже промерзла до костей и даже глубже: была та самая мерзкая сырая погода, в которую замерзаешь хуже, чем при любом морозе, — а уж что чувствовали они, еще большие южане, чем я…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});