Крест - Виталий Владимиров

самогона, ну, нисколько.

После третьей ясно стало:

И Аленка любит Кольку.

Мы совсем доели сало.

На столе лишь хрен и только.

От четвертой ясно стало:

Ленька тоже любит Кольку.

Он сидит, доевши сало.

Грустно водит нож и вилку.

От последней ясно стало:

Колька любит только кильку.

А это откуда? Ах, да, по случаю неожиданного дристопада:

Свой молодой задор

меняю на запор,

меняю жизнь и прочий вздор,

меняю солнце, сушу, море.

Да здравствует запор!

Мечтаю о запоре...

Леонид кожей ощутил хмель молодости. Такой горячей и такой наивной... Наивными кажутся сейчас с высоты пятидесяти поэтические попытки, поиск, а ведь было же в это что-то:

стеклянная кошка

сошла с этажерки

и хитро прищурясь

и тихо звеня

пошла по паркету

прямо в меня

но я не бесплотный

и отвернулся

неловко

упала со звоном

разбилась кошка

после любви на крыше

звонкая смерть пришла

в кровь хвосты изрезали мыши

проплясав на осколках стекла

Или:

в дверях окопа стояла проститутка

она ждала когда я кончу стрелять

и приду с ней спать

но в меня тоже стреляли и убили

так я попал в рай

в раю я хотел запихнуть облако в штаны

и промок

ангелы искали блох в перьях

и подставляли свои бесполые задницы солнцу

святым было спать неудобно - мешали нимбы

бог ерзал копченым задом сидя на дыме

он опускал его в чистилище

где его мыли горячей водой из ада

два раза в год

специальная пожарная команда из римских пап

Или:

мой товарищ и моя товарка

столковались и ушли

товарищ стал не мой

товарка стала не моя

треугольник раскололся на две части

я один лежал в постели

но она стала грязной

я встал и пошел искать другую товарку

Леонид наткнулся на связанную ленточкой пачку тетрадок. Совсем уж старых. Исписанных витиеватым почерком никому неизвестного Георгия Басова. Тетрадки принес Николай. Он нашел их в шкафу, когда стал секретарем парткома. Получил, как в наследие.

Их принесла жена Басова после того, как он умер. Стихи в основном носили бытовой характер:

Разве можно, деточка?

А не то березовой

кашки я из веточек

дам задушке розовой.

Будет она сытая

кашкой и без маслица

Аленушка ж побитая

станет ко мне ластиться.

Но нашлась же в это собрании сочинений настоящая строка:

Из ваз я увядшие астры убрал...

Леонид увидел, как бы со стороны, себя, Татьяну и Аленку в самую счастливую пору своей семьи. Вошли, наконец-то, в собственный дом, в стены своей кооперативной квартиры. Ходили по пустым комнатам и с надеждой молодости верилось, что впереди долгая цветущая жизнь.

Другая. Не такая как прежде. Лучше.

Началась новая жизнь молодоженов Долиных с того, что пришлось влезать в ремонт: промазать цементом щели в стыках блочных плит на потолках, заново отциклевать полы, прошпаклевать и перекрасить оконные рамы, содрать отлетевшие обои.

Нескоро, но достали мебель, правда, вразнобой, из разных гарнитуров: сервант, гардероб, диван, столы, стулья, секретер.

Нет стенных шкафов - и мебель, вернее не мебель, а сборище ящиков для хранения одежды, белья, пальто, заполонило пространство так, что местами приходилось пробираться извилисто и тогда впервые возникло ощущение утраты и неравноценного обмена.

Оно касалось не только квартиры.

За порогом своего дома начинался другой дом. Общий.

На стенках лифта пестрела заборная нецензурная клинопись.

Двор с поломанными детскими качелями, так и не был изначально доведен до ума строителями и фактически представлял собой пустырь с мусорными баками.

Кварталы уныло одноликих белых башен, через пять длинных автобусных остановок универсам с пустыми прилавками и эпицентр культуры - кинотеатр.

Леонид представил город своей молодости с высоты полета, он вернулся в него на птице времени и увидел, что именно тогда и без того искаженное уничтожением сорока сороков храмов лицо столицы окончательно утрачивало свою домо-тканность, ибо было соткано когда-то из домов на манер пестрядинного одеяла, где Сокольники разнились от Таганки, Арбат от Марьиной Рощи, а Калужская застава от Замоскворечья.

Вкруг столицы морщины дорог сквозь повырубленные леса, через травленные химией поля, через реки, слитые с отходами, соединяли города помельче, села, деревни в то пространство, что зовется провинцией или захолустьем. А все вместе, вся земля - Русью, Россией, Советским Союзом.

Дом страны. Дом, который принадлежал всем и никому. Он был разорен, загажен и нуждался, как и квартира, в капитальном ремонте. Свой и ничей дом. Несвой. На границе своего и общественного кончались порядок и ухоженность, словно дальше жил другой народ, иное племя.

Леониду привиделась потрясшая его в свое время картина.

Поздний август. Подмосковный совхоз. Скотный двор или птичник с проваленной крышей. Грязная жидкая лента дороги от ворот с одной створкой до выкопанного экскаватором пруда. Идет мелкий холодный дождь. На краю пруда сбилась в кучу стая совхозных уток.

Они голые, без перьев и судорожно вздрагивает склизкое бело-синюшное месиво тел. А где-то за высокими заборами госдачи соспецбуфетами, банями-бассейнами и охраной.

Заглянув в колодец прошлого, Леонид ясно представил себе, что жизнь его утекает, а талант так и остался невостребованным.

Что осталось от прожитых лет? Память да тетрадки стихов. И не только своих. Севка Андреев тоже писал.

Хочу нежности.

Чтобы желтые лоси

осыпали стеклянные росы

в поры земли

мне.

Сева всегда хотел нежности. Потому что у него не было детства. Человек без детства. Об этом знали его друзья по школе - Ленька Долин и и Илюха Жихаревич. Тем, кому он оставил свое завещание. Вот оно:

"Рябова Екатерина топором в висок ударила спящего мужа. Он стал инвалидом. До его смерти они мирно прожили еще 20 лет.

У Плошкиной Анны муж всю войну отсиделся поваром у снабженцев. Когда его уволили, Анна выгнала мужа из дома по причине якобы ревности. Он умер в нищете, спился.

У Голубевой Серафимы муж умер от тифа еще молодым. Когда случился пожар, горел дом и в нем кричали дети, Серафима равнодушно сказала: "Черт с вами, горите!" В самое голодное время она выпивала мое молоко, разбавляла его водой и кормила меня этим.

Четвертая сестра Сальникова Авдотья жила в деревне, потом перебралась в город. Жили тем, что зарабатывал муж. Как-то он сказал, что жить в городе не может и поедет в деревню хоть пастухом. Авдотья заставила его остаться и он умер в 1937 году от инфаркта.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});