Чудовище и красавица - Анастасия Комарова

Но она так не умеет. Несмотря на то что давно обитает рядом с «клоакой шоу-бизнеса», будучи лицом молодежного телеканала со всеми вытекающими. И все же она явно не из тех удачливых самок, кто с удовольствием и чувством выполненного долга большую часть жизни динамят, раскручивают, разводят, трясут и перетряхивают разных там папиков-шмапиков, пупсиков и других представителей «элиты», которые, что и говорить, в большинстве своем более чем заслуживают такого обращения. Она так не может, не хочет, да и незачем ей это — девочке из хорошей семьи, у которой с детства было все то, за что другим приходится долго и трудно бороться.

И он не из тех, кого можно вот так легко, просто и безнаказанно динамить, раскручивать, разводить…

Они, видимо, ошиблись друг в друге, и эта ошибка теперь дорого обходится обоим.

Настя опустила голову — так было легче сфокусировать взгляд на воронке в глубине стальной раковины. Туда, закручиваясь в страшном водовороте, убегала вода и текли ее мысли. Маленький сеанс аутотренинга: успокойся… он взрослый человек… оба вы — взрослые люди… И ты ни в чем не виновата. Он хотел, чтобы ты поехала с ним. Он хотел этого — и он это получил. Если он ожидал чего-то другого — это его проблемы. Ты, разумеется, дура, что не смогла получить удовольствия, а еще больше дура, что, зная себя, согласилась — ведь могла же это предугадать! Ладно… Завтра все закончится… все вернется на свои места…

В дверях туалета она столкнулась с вежливой, убийственно элегантной дамой. Дама улыбнулась, вызвав очередной непроизвольный приступ зависти глубинным спокойствием, уверенностью во всем в этой жизни.

Настя машинально извинилась: «Пардон»… — надо же, уже начала говорить по-французски… Пропустила даму внутрь и… застыла на месте, продолжая удерживать скользкую дверную ручку, а точнее — держаться за нее. Потому что все вдруг поехало. Стойка, бармен, столики с красными салфетками, тусклые шары светильников. Единственное неподвижное и четкое пятно в этой карусели — серый свитер с темным треугольником выреза на шее, а над ним лицо, наполовину скрытое волосами. Он снял очки и теперь держал их в повисшей руке, как чугунную гирю. Она, конечно, не подумала, что перед ней раненое животное — она никогда не видела раненых животных и уж точно не заглядывала им в глаза, только… это не были глаза человека. Скорее он был похож на смертельно одинокого зверя — такие глаза она видела у старого орангутанга в зоопарке, ей тогда было лет одиннадцать. Снизу вверх, как в рапиде, и в то же время почти мгновенно оттиснулся на расплавленном сердце этот образ: удлиненный подбородок, скривившиеся губы, кожа тщетно борется с земным притяжением, крупный прямой нос и выше… Конечно! Это было еще раньше. И вот теперь в надменную темноту чужого города устремился взгляд медленно умирающего в волшебном саду, несчастного влюбленного монстра из старого мультфильма про аленький цветочек.

Эту сказку она никогда не любила. И даже в детстве уходила от телевизора. И почему-то плакала. Жалко было чудовище. Жалко до такой степени, что не могли утешить ни счастливый конец, ни мамины объятия. А вид румяного, блондинистого принца-Иванушки, вновь возрожденного, пышущего оптимизмом, почему-то вызывал стойкое отторжение и почти непереносимое чувство фальши. «Этого не может быть… Это неправда…» — тихо всхлипывала она и безутешно рыдала. Для нее мультик заканчивался там, где чудовище тяжело поднимало голову с неухоженной клумбы, в последнем взгляде на Настеньку.

Те несколько шагов она проделала как во сне, лишь ненадолго очнулась, когда налетела на выходящего негра и, не извинившись, двинулась дальше.

Он ничего не видел — ни как она вышла из туалета, ни как застыла в дверях, ни как шла через сумеречное пространство зала — и с удивлением воззрился на загорелые щиколотки в грубых ботинках — они вдруг явились перед глазами в непривычной близости. Он скользнул снизу вверх размытым взглядом. Черно-белое. Белый прямоугольник юбки, черный квадрат рубашки и белый шар волос — все это промелькнуло перед ним как-то уж слишком быстро. Он удивился, но объяснение было очевидным — она стремительно опустилась, опираясь руками о его колени. Их лица оказались на одном уровне и встретились взгляды, его — ошеломленный, почти испуганный, и ее — смятенный и все еще плывущий, как при нокауте…

Вряд ли кто-то из них помнил, как это произошло. Как теплыми пальцами она перехватила его руку — он было поднял ее, чтобы надеть очки. Как дотронулась до шеи, не решаясь обнять и боясь, что он сейчас встанет и уйдет. Как ее дыхание на несколько мгновений замерло у него на скуле, как потом она поцеловала его в губы — тихо и крепко. Он вздрогнул, застыл, и поцелуй лился из уст в уста, пока не вытек из ее глаз кислотными, разъедающими кожу слезами.

В тот вечер прохожие на улице Пигаль могли наблюдать в ресторанчике, славящемся своей эксцентричностью, сценку, вполне достойную этого места. Пронзительная скульптура Родена на гротескном полотне Пикассо. Некоторые эстеты замедляли шаг, очарованные такой картиной…

Стройная девушка стоит на коленях перед склонившимся к ней длинноволосым мужчиной, а рядом, шатаясь и лениво помахивая облезлым хвостом, старый пьяный пудель флегматично лакает вино из малиновой лужи, то и дело мотает головой, пытаясь стряхнуть терпкие капли, стекающие из опрокинутого бокала ему на лохматый лоб…

Он очнулся — тогда в первый раз руку обожгли ее слезы. Он спохватился, вскочил, невидящим взором косясь на стойку с притихшими завсегдатаями. Спрятал ее лицо у себя на груди, свободной рукой положил деньги на столик и вышел, почти унося ее с собой.

Он очень крепко держал ее за руку и молча шел решительным, сосредоточенным шагом, почти бежал, так что она едва успевала за ним. И это было к лучшему. На улицах темнело и светлело одновременно — небо гасло, и зажигались витрины, а подсветка музеев была много ярче мягкого весеннего солнца. Но на мосту клубились теплые синие сумерки. Он вдруг остановился, прислонив ее к перилам. Она была готова ко всему — к вопросам, упрекам, насмешкам, к поцелую… только не к этому короткому сканирующему взгляду. Не к этой войне состояний. Тогда она впервые реально увидела, как стремятся уничтожить друг друга сомнение и надежда. Вспышки разрывов были до того яркими, что глаза пришлось закрыть.

Потом они снова стояли друг напротив друга, прижавшись к стенам под перекрестными взглядами старых английских леди. И она перестала разглядывать цветастый коврик на полу лифта лишь в тот момент, когда цветы закружились перед ней в замедленном тошнотворном хороводе. Она подняла голову и натолкнулась на тот же взгляд. Кровь рванула в голову, затопила лицо и тут же отхлынула от щек — вся собралась в губах, мягким покалыванием сообщая им гудящее чувство переполненности. Когда она прикусила губу, он невольно вздрогнул, испугавшись, что кровь брызнет из лопнувшей кожи и запачкает аккуратные воротнички старушек.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});