Жертва судебной ошибки - Сю Эжен

Последние слова Мария произнесла, так забавно и мило передразнивая мужа и поднимая к небу глаза и руки, что Жозеф, несмотря на умиление, расхохотался.

— С тобой и десяти минут нельзя поговорить серьезно, ты над всем смеешься, — сказал он. — Помнишь, когда эта старая дура Барду подбила тебя идти гадать на нас обоих, то ты не только сама хохотала над предсказанием, от которого бы у другого встали волосы дыбом, но я сам не мог отнестись к нему серьезно: так потешно ты рассказала мне все.

— Постой! Что сказала мне эта безумная? Да! Что голову отрубят мне, что голову отрубят мне! — пропела Мария в нос с шутовским видом.

Жозеф не мог не улыбнуться и сказал:

— Действительно, лучше смеяться над этим глупым предсказанием, чем огорчаться им. Я не отгадчик, а могу предсказать тебе счастливое будущее. Если только наши дела пойдут хорошо еще десять лет, мы бросаем торговлю и живем в деревне, в хорошеньком домике с садом, за которым я сам ухаживаю. Что ты скажешь о моем гадании?

— И у нас будет птичий двор, где я буду разводить кур? И у меня будут голуби и кролики? У меня будет корова?

— Все будет — и голуби, и кролики, и превосходная дойная корова. Я корову приведу со своей родины. А, мадам Фово, вы стали серьезны!

— Да, милый мой, потому что моя мечта — жить в де0 ревне с тобой, с дочкой и с моими стариками. Непременно надо, чтобы и они ехали с нами.

— Это и моя мечта. Я говорю себе: моя жена не так счастлива, как я бы хотел. Но терпение! Еще десяток лет — и я ей устрою маленький рай на земле.

— Милый Жозеф, какой ты добрый! — сказала Мария очень серьезно, и в ее черных, всегда смеющихся глазах блеснула слеза умиления.

Стук отворяющейся двери прервал разговор. Вошел почтальон, поклонился и, кладя на прилавок письмо, сказал:

— Три су, сударыня. Письмо г-ну Фово.

Пока Жозеф вынимал деньги, Мария с любопытством рассматривала письмо, потом понюхала его и сказала мужу, когда почтальон ушел:

— Черт возьми! Какое надушенное! Печать темно-красная, бумага голубоватая, и такой плотной я никогда не видала. Э, г-н Фово, что это за письмецо? Верно, любовное?

— Я ничего не знаю. Посмотри сама.

— Еще бы! Конечно, я сама посмотрю и не дам тебе читать любовную записку.

И Мария распечатала письмо:

— Ах, разбойница! — воскликнула она. — «Милый Жозеф!» Уж одно это чего стоит! Ясно, очень ясно! Но посмотрим на подпись красавицы: «Анатоль Дюкормье».

— Анатоль? Каким образом он в Париже? Вот счастье! — воскликнул Жозеф.

— Это сын старика Дюкормье, у которого ты купил лавку? Тот ученый молодой человек, что получал в школе первые награды?

— Они с Бонакэ соперничали за первенство. Мы трое были всегда неразлучны. Но читай же скорее письмо.

Мария прочла: «Милый Жозеф. Я в Париже уже два дня, приехал из Англии. Шесть лет, как мы не виделись с тобой. Мне очень хочется пожать тебе руку. Сегодня я приду пообедать с тобой, и мы, как в былое время, славно поболтаем вечерок. Сердцем твой Анатоль Дюкормье».

— Браво! Вот так праздник! — воскликнул Жозеф, потирая руки.

— Да, действительно, браво! Хорош праздник с нашим обедом: у нас только суп, телятина и салат.

— Разве мало? Анатоль — сын мелкого торговца, как и мы с тобой, и хоть привык к столу важных бар и посланников, но никогда не скажет «фи» на дружеский обед. Ты его не знаешь. Это прелестный малый. Кроме того, он никогда не пил ни вина, ни ликеров, — совершенная барышня.

— В таком случае я приготовлю для «барышни» шоколадный крем в чашках, до которого вы большой охотник. Теперь половина четвертого; я сейчас пошлю Луизу за молоком. А ты должен посидеть в магазине.

— Если бы уж кстати Луиза зашла к пирожнику и заказала воздушный пирог да взяла бы печенья.

— Вы, мистер Фово, большой лакомка и очень неблагоразумны, — сказала Мария, грозя мужу пальцем. — Я пошлю Луизу к пирожнику, но с одним условием. Ты сегодня дежурный?

— Ах, уж не говори! Спать в этот холод на гауптвахте, на холодной постели, рядом со стрелками и гренадерами.

— Что же я могу сделать, если тебе нравится дрожать от холода на одной постели с хорошенькими стрелками и очаровательными гренадерами?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Нет, черт возьми, мне это совсем не нравится, и в доказательство я не пойду сегодня на гауптвахту.

— Ну, мой милый, это и есть мое условие.

— Я скажу, что у меня было удушье.

— Тем более что ты объешься пирожного. Итак, ты можешь весь вечер провести с другом.

— Боже мой! Одно верно, что я счастлив. Только и могу сказать тебе!

«Вот прекрасно, — подумала Мария, — старый пакостник будет меня ждать на извозчике возле магазина. Досадно, отчего я не велела ему привести с собой этого глупого князя! Было бы еще смешней».

И Мария направилась в заднюю комнату.

— Подожди, милочка, я тебя съем в ожидании пирога, — сказал Жозеф, обнимая жену за талию, когда она уходила наверх.

— Жозеф, перестань! Кто-то входит.

Действительно, вошел какой-то покупатель, и господин Фово направился к нему.

По мановению волшебной палочки мы переносим читателя на другую улицу этого же квартала, настолько же аристократическую, как улица Бак — торговая.

VII

Отель де Морсен принадлежал князю де Морсену и был одним из самых великолепных зданий в Сен-Жерменском предместье.

Приблизительно в то время, как вышеописанные сцены происходили у вдовы полковника Дюваля и у хорошенькой лавочницы г-жи Фово, — герцогиня Бопертюн, дочь князя до Морсена мечтала полулежа на кушетке возле камина в гостиной, меблированной с царской роскошью. Двадцатичетырехлетняя герцогиня представляла из себя законченный тип того, что Сен-Симон называл «гранд дама прекрасного и величественного вида». Ее стройная, тонкая талия, повели-тельная посадка головы, орлиный нос, что-то презрительное и насмешливое в абрисе нижней немного выдающейся губы — все это придавало тонким правильным чертам герцогини выражение необыкновенной аристократической гордости. Так что, когда в гостиную входила Диана Бопертюи в атласном платье со шлейфом, блистая драгоценностями, с высоко поднятой головой, окаймленной светло-каштановыми локонами в стиле мадам Севинье, и осматривалась с дерзкой гордостью, щуря большие светло-карие глаза (она была близорука), — то можно было подумать, что один из самых надменных портретов Мипьяра вышел из своей рамки. В этот день лицо герцогини выражало ужасную скуку. Опа лениво растянулась на пунцовой шелковой кушетке золоченого дерева. Опершись на подушку, она одной рукой рассеянно ласкала микроскопическую, чистейшей породы кин-чарлс и машинально наматывала на тонкие пальцы черную надушенную шерсть собачки. Другая ее рука бессильно свесилась с кушетки. Долгий нервный зевок на минуту скривил красивое лицо герцогини, и она с неподдельной искренностью проговорила:

— Счастливица Прециоза! Ты не скучаешь. Ты всегда довольна и вечером спокойно засыпаешь в конуре на своем пуховичке, если тебе ежедневно дают бисквиты, покрошенные в сливки, и если прогуляешься, свернувшись клубочком в моей муфте или лежа на подушках в карете. Счастливица! Ты не знаешь, что значит соединять в себе условия для счастья — сан, богатство, красоту, молодость, независимость — и влачить мрачную, холодную жизнь, не из чопорности, а потому, что ничего кругом не нравится. А наши единственные добродетели — сословная гордость и врожденная деликатность — с презрением возмущаются от одной мысли поискать «неизвестного» в обществе, которое стоит ниже нас. Но нет, ты также несчастна, бедная Прециоза. Разве ты не осуждена из-за чистоты благородной крови, восходящей до времен доброго короля Карла, водить знакомство только со знатными маленькими животными своей породы, с кокетливыми болонками, завитыми, надушенными, как ты, которые кушают только сливки и бисквиты и никогда не ходят пешком? Все они, за исключением незначительной разницы в хорошеньких мордочках, так похожи друг на друга, что услышать лай одной или увидеть, как она кокетливо подает лапку, значит видеть и слышать всех других. И ты, бедняжка, также обречена на смертельное однообразие. Я одобряю твою любовь к уединению. Ты права. Представь, что было бы с тобой, если бы ты, такая гордая, знатная, выходившая из этого отеля только для того, чтобы отправиться со мной в другой, вдруг решилась ступить маленькими выхоленными лапками в грязь уличных тротуаров? Нет, бедняжка, уж лучше жить в тяжелой мрачной скуке с равными по происхождению и образу жизни. Прозябай и умри в уединении, Прециоза! Тогда все станут восхвалять твою гордую неприступность, а я украшу твою могилку подснежниками — печальными, бледными и холодными цветами — и посвящу тебе такую эпитафию: «Здесь покоится несравненная Прециоза, образец всех добродетелей, которые можно иметь назло себе». По крайней мере, бедная малютка, — прибавила герцогиня, улыбаясь иронически, — ты не осуждена судьбой на ужасную смерть, как твоя хозяйка. Полтора года назад мне ее предсказала эта странная ворожея, которую я не обманула переодеванием. Положим, она не объяснилась окончательно, предоставив мне и другой любопытной выбор между трагической кончиной и бессрочной каторгой!.. Только скука может за-ставить нас выслушивать подобные глупости.