История Разума в галактике. Человек. Женщина: Исповедь Истерички. - Олег Койцан

Так. С этим разобрались.

Потопали дальше.

Итак, маски в которых пчеловоды пристают к своим насекомым, вот… Здесь все было сложнее и серьезней, тяжеловесней; массивней и длиннее. Вместо ткани – брезент. Вместо сеточки – стенка от пластиковой бутылки. Да и брезент под лицевой частью маски был сильно удлинен. Удлинен настолько, что если маску надеть, то этот брезентовый язык спускался бы по груди до самого живота. И еще, я разглядела, примерно на середине этого языка, грубый длинный горизонтальный разрез, кое-как, неуклюже и неплотно заштопанный нитью из синтетики. А вверх от разреза, загадочной (бесполезной?) параболой поднимался (почти до лицевой пластины) неровный мелкий стежок.

Используя вместо рабочего стола салазки, он бережно, одну за другой, аккуратно расправлял маски, выворачивал каждую наизнанку, и, перевернув кверху дном, снова водружал их на санки.

Кстати, загадочный мелкий неровный стежок, оказалось, пришивал к изнаночной стороне маски внушительных размеров карман. Вот только… кому нужен карман с дыркой?

Закончив возню с масками, наш таинственный незнакомец, перочинным ножом, тут же накромсал из молодых Лесных растеньиц внушительную кучу обрубков. Распихал, рассовал, утрамбовал эти обрубки во внутренние карманы масок настолько плотно, в таком большом количестве, что у тех, когда они были вывернуты назад – с изнаночной стороны, вся передняя часть ниже лицевой пластины, вздулась уродливым лягушачьим зобом. Края длинного горизонтального разреза, рассекавшего спереди карман, были так неуклюже, неряшливо заштопаны, что, не выдержав давления, разошлись, и в образовавшиеся дыры неопрятно завиднелись измочаленные обрезки веток.

За тем…

С нами он не церемонился. Щедро плеснув за шиворот из фляжки[9] он водружал очередному из нас, на голову, очередную маску. Все тем же скотчем, по возможности герметично приклеивал нижнюю кромку маски к комбинезону. Упаковал сначала наших мальчиков: Сашку, Вовку, Женьку. Потом меня. Последней – Ольгу. В первый раз тогда я почувствовала на себе его руки. И признаюсь, что-то во мне откликнулось на это прикосновение, что-то женственное проснулось, какой-то отголосок чувственности – нечто похожее на влечение. Но только на мгновение. За тем мне в нос, в голову из маски ударила волна такого зловония, что все мозги отбило разом; и мысли угловато скорчившись, слепо сталкиваясь, грубо шарились в черепе – такие чужие и глупые. Потом все прошло, все вернулось на место... кажется.

Ситуация! Мое тело обняла жаркая волна скопившейся под брезентом удушливости. Дышать можно было только через дыру на дне внутреннего кармана маски. И при том, свежий воздух, что бы попасть внутрь этого «скафандра», должен был еще исхитриться протиснуться сквозь плотный ком, заполнявшего этот карман, Лесного хлама. Обзор невелик – жесткий брезент стал колом – вращай, не вращай головой, видеть оставалось только через небольшой кусок пластика перед лицом. Ситуация! Конечно, пластиковые бутылки мы взяли с собой совершенно новенькие, но Вы сами попробуйте-ка смотреть сквозь мутноватый пластик, поднеся его к глазам эдак сантиметра на три. Ну и как эксперимент? Ведь не слишком приятно, да?! В общем, если бы в те часы с моими органами чувств все было в порядке, рассудок не был одурманен, а тело обладало обычной хрупкой выносливостью, то… Лучше об этом вовсе не думать.

Как он ошемлолял этим чудо устройством нашу Оленьку, я не наблюдала: помните, была некоторым образом занята собой. А вот как он прихорашивался сам, я уже видела – к тому времени ко мне успели вернуться слух, зрение, вкус красного перца и полыни во рту, ощущение верха и низа – все чувства кроме обоняния, отбитого напрочь. А выглядело это так. Он, в левый нагрудный – единственный оставшийся не запакованным – карман, вложил фляжку и нож, закрыл его и заклеил последними остатками скотча. Ввинтил, во что-то на левой щеке шлема, небольшой – от современного противогаза, фильтр, невесть когда и откуда им взятый. Запрягся в сани и пошел. Вломился в фиолетовые заросли. Прорвался с треском, с шумом, глубже, скрылся за частоколом упруго выпрямившихся двухметровых побегов.

Я пошла последней, по зрелому рассуждению, пропустив Ольгу вперед: мало ли что, а какой никакой все же присмотр за ней... и остальными тоже. Вошла в – продавила проволочной жесткости стену, – едва с десяток метров шириной. Вышла, вырвалась на антрацитовую поверхность, на черную коросту лопавшуюся, с хрустом рассыпавшуюся у нас под ногами в мелкую крошку. И тут солнце опалило меня. Накинулось на меня в полную силу сверху, снизу, со всех сторон.

А потом… Земли, превращенные лишайником в пустыню: только два или три эпизода, фрагмента этого жуткого перехода ясно сохранились в моей памяти, все остальное слилось в смутное ощущение страха, тяжести и жары…

Помню. Помню, мне начало казаться, что становится легче дышать, а потом кто-то из мальчиков… Это был Вовка – если парень среднего роста с рюкзаком – то, Вовка. Владимир обернулся посмотреть на нас, идущих позади него, и меня поразило: весь его живот был измазан чем-то, вверху – ярко фиолетовым, но книзу быстро темнеющим, вплоть до антрацитово-черного. До него было почти двадцать шагов, но я все разглядела и запомнила.[10] Это невозможно было не разглядеть и не запомнить. Из горизонтального разреза внизу маски, того, что находился под ее уродливым, набитым клочьями Леса, зобом – единственного отверстия, через которое мы могли дышать – на брезент комбинезона медленно стекала густая фиолетовая жижа, на ходу темнея, замирая, застывая блестяще-черной корочкой шлака, трескавшегося, отслаивавшегося, отваливавшегося от брезента при каждом изгибе, движении.

Мы все так же шли по черной корке, с хрустом лопавшейся у нас под ногами в мелкую крошку, но... кое-что изменилось: она стала заметно тоньше, и теперь ветер, при каждом нашем шаге, выдувал из-под ее обломков, поднимал вверх облачка серой пыли, но не удержав, эту пыль не весу опять ронял ее вниз, на черную поверхность уже такой же черной крошкой.

Слева, вдаль простиралась единственно лишь чернота, но справа: справа угадывалось, как неподвижно-черная короста постепенно переходила в волнующуюся, перетекающую под каждым порывом ветра пустыню серой пыли. А в моей голове безумно кружилась, барабанила одна и та же идиотская фраза: «А за ней кошмарики, на воздушном шарике».

Следующий эпизод. Помню: серая пыль под нашими шагами сейчас не взлетала, как раньше, маленькими неповоротливыми облачками, что бы тут же, почернев, тяжеловесно осесть на землю, а широким шлейфом взметалась из-под ног и низко над землей уносилась вслед за ветром. Стало тяжелей выдергивать ноги из обволакивающей, вяжущей каждый шаг, пыли[11]. Не смотря на огромные размеры наших сандалий, ступни увязали по щиколотку в толстой пылевой подстилке, упрятанной под еще жесткой, но совсем истончившейся корочкой. Двигались не по прямой. Мы прихотливо петляли, порой едва не попадая в шлейфы поднятой нами же, пыли, следуя цепочке Его следов. Сначала пробирались между тесно расположенными, малозаметными под пылью, холмиками. Потом, повстречали оголенный камень – вершины вросших в землю… Огромных валунов? Небольших обломков? Шли, иной раз, далеко обходя очередной почерневший, спекшийся, оплавленный каменный надолб…Владимир упал! Совсем ненамного, на пару шагов отклонился вправо, сошел с проложенного незнакомцем пути, споткнулся, – и упал! Упал неловко, лицом вниз. Скрылся в облаке взметнувшейся под ударом его тела, пыли. И, осыпанный пылью с головы до ног, остался лежать. И ОСТАЛСЯ ЛЕЖАТЬ. И тут на меня навалилась, меня обожгла волна душного ужаса, как утром – на поляне, когда-то гигантская тварь свалила Женьку. Я представила, что вот он сейчас не поднимется. Потому что его комбинезон лопнул, треснул, пробит, и сейчас смерть в облике маленьких, свинцового цвета песчинок убивает его, растворяет, разъедает, СЖИРАЕТ его. Как стремительно, под комбинезоном распадается его плоть, и комбинезон на глазах оседает, теряет форму и становится плоским и вялым. Как… – Страх ломал мне разум, калечил логику мыслей. Мы здесь были чужие. Желанные гости этого жестокого мира, его бесстрастных хозяев. Желанные как пища, как кусок мяса. Мы, изначально слабые телом, и к тому же, изнеженные мощью придуманных нами приспособлений, – мы надеялись выжить здесь, где даже самые свирепые, сильные, стойкие – почти бессмертные создания, были всего лишь пищей для двух единственных хозяев этого мира?! Абсурд!!! И тем не менее… Тем не менее мы упрямо двигались, сквозь облака смерти, ступали по смерти. Задыхаясь в тюрьме наших комбинезонов и масок от вони собственных тел, от рвотной приторности разлагающихся под нашим носом, возле наших лиц, ошметков Леса, почти теряя сознание от невыносимой жары, мы все же брели вперед. Передвигали ноги, вложив в эти, уже механически исполняемые движения, весь смысл жизни. И вот… Вовка упал. А мы стоим и смотрим, как он неподвижно лежит, – и не встает.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});