Параллельный человек - Тонино Гуэрра

Вода в озере, заполнявшем Долину Смерти в древние времена, испарилась, должно быть, от жары. У меня никаких сомнений на этот счет не возникает. Постепенно солнце высосало всю воду; на песчаном дне озера задыхались его обитатели, были среди них даже киты и другие огромные рыбины, ловившие ртом воздух. Это зрелище могли наблюдать, однако, только доисторические твари, например динозавры и им подобные. Кто знает, сколько дней продолжалась агония обитателей озера, прежде чем они испустили дух. На высыхающем дне шевелились груды рыбы, в предсмертных судорогах сбрасывавшей чешую. Немой вопль рвался к небу из открытого мертвого рта. Дождевая вода и солнечный зной делали свое дело: проходили дни, месяцы, сменяли друг друга времена года, и дно озера устилали кости его обитателей. Их топтали лапы динозавров, скитавшихся в поисках клочка травы или зеленой ветки. Быть может, увиденная с вертолета белая пыль в Долине Смерти была прахом рыб, хотя, конечно, не исключено, что это просто результат выветривания горных пород.

Динозавры, другие мастодонты — слоны, например, или носороги смешивали прах с песком; потом сюда приходили и здесь умирали люди. Сначала краснокожие, за ними — все остальные. Золотоискатели на загнанных лошадях. И опять устилали Долину кости людей и животных, погибших от жажды. Толща песка хранит — стоит только копнуть — немало бутылок, в которых давно высохла последняя капля воды. Никто теперь сюда не приходит. Нынешние американцы объезжают Долину стороной, швыряя из окна своего автомобиля бутылки из-под кока-колы.

Древний ландшафт — и в то же время картина грядущего. Станет и Земля такой же после взрыва атомных бомб. Кто выживет — встретит людей, лишенных дара речи и памяти. Управлять ими будет тело, воспроизводящее только жесты, ничего кроме жестов. И по жестам можно будет определить род занятий этих людей, снова построить машины и прочее, пока мир не вернется в прежнюю колею. И снова кое-кто станет маршировать, делать вид, что охотится с ружьем. Сперва стрельбу станут имитировать жестами, потом сойдутся вместе и припомнят, как в прежние времена существовала армия, и решат, что пора изобрести что-нибудь наподобие винтовки и вложить ее в руки людей. Первым пунктом повестки дня станет изобретение винтовки образца 1891 года. За ней последуют более усовершенствованные модели и так далее, до тех пор, пока не появятся современные виды оружия, находящие применение сегодня в ходе военных действий. Быть может, будет найден какой-нибудь обгоревший предмет, назначение которого уже никому не известно, например телефонный аппарат. Его обнаружат в песке, кому-нибудь придет в голову снять трубку, и услышит он голос, бегущий по проводу в толще земли. Голос человека или животного, доносящийся из другой части света. Тогда станет ясно, что на Земле еще кто-то дышит. Пройдут тысячелетия, и будут изобретены самолеты, автомобили, холодильники и все остальное. Мир снова окажется на грани катастрофы, как сегодня. Если вдуматься — ни прошлое, ни будущее ничему нас не учат. Так или иначе все возвращается к исходной точке настоящего времени, в которой существуем мы двое и вертолет, несущий нас над этой выжженной землей, что охвачена лихорадкой. Не мы, так двое других: один в поисках прошлого, другой будущего.

Черная тень вертолета побежала по земле, и я словно ощутил под рукой раскаленную добела, сыпучую, хрящеватую пустыню, поросшую чахлым кустарником, коснулся высоких зыбучих дюн. Кругом голая земля, грязно-желтые, цвета оберточной бумаги холмы, иссеченные суховеями бурые низкие скалы, валуны, готовые при легком толчке сорваться в долину. Летим дальше: под нами безлюдная равнина, которую перерезала голубая лента асфальта; кое-где заросли тамариска, поблескивают алюминием крыши автофургонов, будто в пустыню заехал бродячий цирк. Нонсенс. Тут же крохотный аэродром, огороженный резиновыми черными и красными покрышками. Гудя уходит за горизонт ряд телеграфных столбов вдоль насыпи пролегавшей здесь некогда железной дороги, от которой остались лишь вмятины шпал.

Заночевали мы в гостинице, расположенной, правда, не в самой Долине Смерти, а в другой части пустыни, там, где проходит шоссе. Одноэтажное здание, по форме напоминающее перевернутую букву «П», имело со двора крытую галерею и было со всех сторон окружено пальмами и тамарисками. На земле валялись обломки ящиков, обрезок неизвестно как попавшей сюда алюминиевой трубы, высохший конский навоз, мусорное ведро. В гостинице был кафетерий. Проснулся я рано: решил прогуляться по галерее. Ветер гонял по двору пыль. День был воскресный. У стены в галерее стоял старый потертый диван. Остановился я у витрины антикварной лавки. За пыльным стеклом выставлены три блекло-лиловые бутылки — цвета увядшей сирени. Под воздействием солнца бутылочное стекло в этих краях приобретает вот такой необычный оттенок. Некоторые даже нарочно выставляют на крышу бутылки из-под молока, чтобы они потемнели. В витрине стояли бутылки, принадлежавшие первым белым американцам; стекло это жарилось на солнце больше сотни лет. Форма бутылок мне тоже понравилась. Особенно две: квадратная с витым горлышком, а другая — в виде плоской фляги. Мне захотелось купить их. Подергал латунную ручку — закрыто. Где хозяин неизвестно. Вертолет, стоявший возле бензоколонки, напоминал стрекозу. Я вышел из галереи и направился в кафетерий.

Длинная стойка, шеренга бутылок, прямоугольный вырез окна, по центру которого проходит голубое шоссе, перерезавшее пустыню на две части. На табурете у стойки сидит молодая негритянка, уставившись в стакан с пивом. Присаживаюсь в том месте, где стойка загибается и откуда не видно шоссе. У противоположного конца стойки игральный автомат. Негритянка с отсутствующим видом взглянула на меня, посмотрела в стакан, потом в окно, снова в мою сторону; ее лицо ничего не выражало. Наконец она подняла стакан и поднесла к губам. Движения неторопливы; губы раскрылись и плотоядно прильнули к краю стакана. Глядя мне прямо в глаза, она пыталась подцепить кончиком языка лимонную корку. Притворялась, что пьет, но не пила. Гибкий язык облизывал стенки стакана. Она не спускала с меня глаз. Наконец сделала первый глоток. Бармен подал мне кофе. Я взглянул на ее ноги. Взял в руки ложечку, чтоб размешать сахар. Погрузил белую ложечку в кофе, стал не спеша помешивать, глядя на негритянку. Она смотрела так, словно всем телом ощущала каждое мое движение. Потом прикрыла глаза. Я вынул ложку, положил на край блюдца. Негритянка встала, подошла и сказала по-английски:

— My, how morbid can you be![4]

Я не понял ни слова и, не задумываясь, ответил на своем родном диалекте:

— Шлюха. Бесстыжая шлюха.

Негритянка двинулась к выходу, я следом за ней. Мы свернули за угол гостиницы, прошли мимо фанерного самолета, уткнувшегося носом в землю и зацепившегося хвостом за ветку дерева, мимо старика в синем комбинезоне с винтом от самолета в руках. Миновали квадрат бассейна без воды: по дну его ходила собака. Обогнули мусорный ящик, перешагнули через алюминиевую трубу. Негритянка направилась к фургону, возле него стояли два контейнера из серебристого металла, в которых, наверно, перевозят мешки с арахисом, миндалем и другими орехами. Я поднялся за ней по ступенькам и увидел, что негритянка уже ждет меня на кровати. Я разделся и стал озираться по сторонам — куда бы положить одежду, — но так и не нашел подходящего места. Кругом валялись бутылки, меня это раздражало, и я решил положить одежду на ступеньку фургона. Но и это место мне не понравилось. Заглянул под фургон, обошел контейнеры. Постепенно я отходил все дальше от фургона, пытаясь прикрыть наготу ворохом одежды. И наконец понял, что под предлогом поисков места для одежды тело мое, именно оно, отказалось от свидания с негритянкой и увело меня прочь. Войдя снова в галерею, я спрятался за колонну и быстро оделся. Сел в старый «шевроле», предоставленный в наше распоряжение так же, как вертолет, и на полной скорости выехал со двора гостиницы, как будто опасался погони или задыхался без свежего воздуха.

Целый час тянется длинная, тоскливая дорога, но вот появляются горы, и все в них кажется неустойчивым, готовым прийти в движение: пласты желтой глины грозят обвалом в любой момент; холмики из буры, как кучки помета, размечет первый сильный порыв ветра, по склонам то и дело скатываются валуны, останавливаясь в пыли у подножия; по обеим сторонам дороги высится ряд истончающихся электрических столбов, звенит в проводах ветер, насыпает песчаные холмики. Остановился я возле розового параллелепипеда, поставленного на обочине для тех, кто стесняется помочиться прямо на асфальт. Обратно в машину мне не хотелось; я стал карабкаться по голому склону. С бугра в небольшой котловине увидел развалины заброшенной шахты, где добывали буру. Я спустился туда. Ветер швырнул мне в лицо горсть едкой белесой пыли. Она нестерпимо блестела под яркими лучами солнца. Стены сплошь покрыты налетом белой пыли. Не знаю, что это было, — песок, соль или, быть может, бура. Среди белых пирамид извивалась едва заметная тропинка: наверно, по ней давно никто не ходил, Она привела меня к дому, от которого остались одни деревянные стены и кое-что из надворных построек. Дом этот напоминал остов выброшенного на берег корабля. Сохранился дощатый пол. Половицы скрипнули под ногой. Все предметы вокруг из дерева. Кадки с деревянными растениями разнообразной формы — пирамиды, конусы, цилиндры, шары. Искусственные растения заботливо расставлены неизвестным садовником. Не сразу я понял, что передо мной деревянный парк. Дом в глубине, видимо, принадлежал хозяину шахты, человеку, который не мог существовать без деревьев, а в этой пыли ни одно не выживало. Ветер и солнце иссушили и истерли древесину настолько, что выступили на поверхность все ее прожилки; на месте сучьев уже просвечивали дыры. Кое-где древесину тронула гниль. На всем налет пыли. Выпуклости и вогнутости стен вызывали у меня ощущение, будто я попал внутрь огромной изуродованной виолончели. Впечатление это особенно стало сильным, когда из скованной слепящим зноем пустыни донеслось до моего уха гудение шершня. Казалось, в воздухе зазвучала струна. От порыва ветра заскрипели деревянные доски, словно рядом кто-то ходил. Я вошел в дом, стоявший в глубине деревянного сада, не из любопытства, а повинуясь желанию спрятаться здесь, затаиться. В комнате стол и поломанная табуретка. Я присел — не потому, что устал: хотелось проверить, выдержит она или нет. И почувствовал облегчение, только теперь я понял, что мне ужасно хотелось сесть. Силы постепенно ко мне возвращались; я стал рассматривать стены, чугунную печку с открытой дверцей, тряпье, сваленное в углу. Начал чертить геометрические фигуры, водя пальцем по пыльной поверхности стола. Как вдруг со мной произошло странное. Сплелись пальцы рук, и я долго не мог расцепить их. Когда мне это наконец удалось, я не смог согнуть пальцы. Потом руки стали медленно подниматься вверх: я готов сдаться на милость того, кто появится на пороге. Распахнута настежь дверь, жду: должен кто-то войти и ограбить, — прислушиваюсь к шагам. Не скрипнет ли песок под чьим-нибудь сапогом. Грабитель, конечно же, вооружен. Тело мое охвачено дрожью. Не знаю, должен ли я на сей раз ему подчиниться. В конце концов смиряюсь. Руки опустились, спрятались в карманы брюк, успокаивали меня: опасность уже миновала. Что за ехидство! Приходится терпеть и молчать. Главное — не вспугнуть другие части тела. Скажу прямо — во всем виноваты руки. Совсем обезумели. Почему-то они потянулись к верхней пуговице на рубашке и к узлу галстука. То есть это мне поначалу так показалось. А руки схватили меня за горло и стали душить. К счастью, я сразу сообразил, что они намерены сделать, и рассвирепел. Кинулся на пол и начал борьбу. Я из тех, кто всю жизнь ведет бой. На испуг меня не возьмешь, особенно сейчас, когда пришлось сразиться с собственными руками. Мне удалось продеть носки ботинок в кольцо рук и резким толчком освободить горло от сжимавших его пальцев. И пока руки мои вновь не набросились на меня, я решил напомнить им то, что для них сделал. Все хорошее и плохое. Я принял на себя ответственность даже за то зло, что причинили своим рукам другие. Например, грузчики и наемные убийцы. Я отнес за счет собственных рук все, что делали своими руками и отец мой, и дед — люди простые, трудившиеся до кровавых мозолей. Польза же, которую приносили до сих пор мои собственные руки, была мизерной. Что держали они? Ложку, вилку и, когда я курил, подносили к губам до восьмидесяти сигарет в день. Много ли весит сигарета? Какую расправу должны были бы учинить над боксером его руки, испытывающие постоянное напряжение? Добрых же дел, которые сделал я для рук своих, не так уж и мало. Ежедневно мою их и холю. Предоставляю им полное право разделять со мной все радости любви. Разрешаю им развлекаться на собственный страх и риск, независимо от других частей тела. Как, например, в тот раз в поезде, когда правая рука шарила в свое удовольствие под юбкой сидевшей рядом синьоры, я то притворялся спящим, то пялился в темное ночное небо. Да разве все упомнишь!