Ведьмы цвета мака - Екатерина Двигубская

Мужчина пытался поцеловать мальчика, но, кинув на появившуюся незнакомку косой взгляд, обмер, а потом что есть духу побежал. У Светы от нахлынувшей ярости затряслись руки, ей хотелось догнать подлеца, но, сделав несколько шагов, она споткнулась и упала. Очутившись на расстоянии ста метров, мужчина показал кулак, степенно сел в золотистый автомобиль.

Свету душила злость и обида. В этот момент она ненавидела весь мир с его несправедливыми законами, когда пошлый развратник мог безнаказанно совращать мальчика, совсем ещё ребёнка. Её гордость беспомощно лежала на земле и извивалась желанием наказать эту гнусь, злорадствующую в своей машине! Проклятая нога во всём виновата! Она подняла камень и кинула вслед удаляющемуся автомобилю.

Светлана с трудом поднялась и взяла за руку ничему не удивляющегося мальчика, перевела через дорогу, протянула сто рублей. Ребёнок хищной лапкой схватил бумажку, не поблагодарил. Света не обиделась, перекрестила его и поцеловала в лоб. Мальчик на секунду загорелся, поднял на неё подтаявшие надеждой глаза, но кто-то его окликнул, и он побежал к детскому дому.

Света влезла в раскрытые двери троллейбуса. Дети продолжали стоять вдоль забора, они не смеялись и не спешили играть. Бледные, с одним на всех выражением лица, они глядели на улицу, и жухлая листва и снег медленно падали на землю, где лежали скелетики уже сгнивших листов. Она отвернулась от окна и уставилась на красный компостер, женская рука пробила билет…

Глава 8

Наташа старалась не смотреть по сторонам, чтобы не смутить хозяина. Вадик надел светлую, достаточно новую рубашку, зализал волосы на кривой пробор и улыбался так радостно, что, казалось, ещё чуть-чуть и его губы лопнут от напряжения. Наташа тоже улыбалась, но тихо и скромно, девушка стеснялась своего огромного тела, явно не подходящего размером этой несуразной конуре. Новая кофта, причёска, перламутровая помада — от всех этих нововведений она чувствовала себя ещё более застенчивой, чем обычно. Невольно вспомнилась тётя. Наташа прекрасно понимала всю пользу её советов, что в двадцать первом веке нет места для краснеющих барышень, что, когда сексуальная революция подняла женщину до уровня партнёра, она не имеет права возвращаться в Средневековье взглядом, опущенным в пол, что её потные от волнения ладошки наносят оскорбление освобождённой половине человечества. Всё это Наташа понимала и даже принимала, но сил бороться с собой не было. Она проклинала ту минуту, когда согласилась прийти.

А Вадику как раз нравилась Наташина застенчивость и то, что она поминутно краснела. Её робкая полуулыбка делала его в собственных глазах настоящим мужчиной. Конечно, природный ум не позволял Вадику купаться в глупом самодовольстве, но… В каждом мужчине живёт свой туповатый мудак, или мудило, ну или хотя бы мудозвон, в зависимости от размера ему мудизма, поэтому любому обладателю члена приятно чувствовать себя хоть иногда соблазнителем, смущающим своим взглядом женское, рыхлое существо.

Как ни прискорбно сознаться, но и Вадику была понятна природа стеснительности, но причина его робости исходила из тщеславия и гордости, не желающей мириться с положением нищего, незащищённого интеллигента, поэтому он боролся с ней посредством подчёркнутого презрения или чрезмерной любезности, в зависимости от выгоды и необходимости ситуации. Правда, иногда, застигнутый врасплох, он не успевал надеть одну из придуманных масок и тогда оказывался в самом глупом и ничтожном положении, за что себя корил и ненавидел, но в удовольствии пригласить симпатичную соседку на чай он всё же не смог себе отказать. В этом бурлящем городе нет ни одной души, которая относилась бы к нему с нежностью, ну хотя бы хоть с искренним вниманием, нет, за последние два месяца только в глазах Наташи мелькнула искра заинтересованности.

Наташа увидела на комоде бюст Наполеона, а на кухонном столе лежал сборник новелл под общим названием «Смерть в Венеции».

— Это, наверное, ваши вещи?

— Да, Томас Манн — мой любимый писатель. Наполеон — мой кумир.

— Не сотвори себе кумира! — неожиданно для самой себя произнесла девушка и тут же покраснела.

— Кумир определяет рост человеческой жизни. У каждого человека обязательно должен быть идеал, с которого бы он хотел брать пример!

— Может быть, моя тётя — мой кумир? — сказала Наташа и засмеялась.

Вадик попытался налить жасминовый чай, но крышка упала в чашки, и зелёная лужа растеклась по столу. Девушка, кинувшись к раковине за тряпкой, стукнулась о низкую лампу. Свет закачался, лужица чая полилась на пол, а молодые люди молчали, и их улыбки стали искренними и ненапряжёнными, а за окном валил снег, и тени деревьев гуляли по линолеумному полу со стоптанными дырами.

— Откуда вы?

— Из Питера.

— У вас там кто-нибудь остался?

— Да, полуслепая мать на пенсии и сестра — старая дева, учительница по сольфеджио.

— Извините.

— За что?

— Как Питер?

— Вы там были?

— В детстве.

— О, надо обязательно поехать! Там так красиво! — сказал Вадик и вдруг вскочил на ноги, начал ходить по кухне.

— Что с вами?

— Ничего, просто хочется говорить. Меня так давно никто не слушал. Вам не скучно?

— Нет.

Вадик остановился, вздохнул, так что из горла вырвался свист.

— Это совсем другой город!

Наташа с ожиданием посмотрела на него. Вадику показалось, что перед его глазами пролетела синяя бабочка или птица. Он вздрогнул, а потом начал говорить, и его слова стучали по полу, прыгали по столу, отражались от стен.

— После периода адаптации страны к рыночной экономике Петербург изменился.

— Москва тоже, — прошептала Наташа.

— Конечно, у нас, то есть там, начали пробиваться ростки хороших манер, стремление к образованности, но что это за ростки? Что за стремление? Это какие-то уродливые гибриды. Эти люди с их земными, обременёнными и в то же время бездумными лицами, которые позавчера фарцевали солдатскими шапками, вчера возводили финансовые пирамиды, ну а сегодня они бросились слушать Шопена и арендовать на сто лет старинные особняки! Я бежал от этих напудренных дам в дорогих нарядах, которые так участливо, но всё равно с примесью презрения смотрят на мою мать — между прочим, профессора философии. Вам не скучно?

— Нет.

— Я так давно ни с кем не говорил.

— Мне очень интересно.

— Да?

— Да.

— О чём я?

— Вы рассказывали про вашу маму.

— Ах да. Вы ничего не заметили?

— Что?

— Так, показалось. Ладно… Мама — профессор философии… А, вспомнил, что хотел сказать. Удивительно, но вы не чувствуете, что история повторяется. Она прямо-таки упрямо не желает сворачивать с проторённых путей! Мне тошно от фортепьянных вечеров, на которые приглашают мою сестру. Она должна развлекать публику виртуозными пассажами, публику, приходящую в куда более искреннее волнение от мясных кулебяк и блюд с рыбной закуской, сервируемых в соседнем зале.

Вадик обернулся на Наташу, девушка сидела на краешке стула, на её щеке трепетала синяя бабочка. Вадик махнул рукой.

— Комар.

— Они меня не кусают. Расскажите ещё.

— О чём?

— О Питере.

— …Питер — мокрый город, город покорённой воды, она манит своим дыханием, пугает, вдувает за шиворот простуду. Не люблю воду и сквозняки… Фу-ты, о чём это я? Опять забыл. Новое высшее общество тщательно украшает свои суетливые лица злых, повзрослевших детей вымученным восхищением! Это же феномен, что происходит в нашей стране! Ах, если бы вы только могли видеть то тщательно скрываемое чувство облегчения, когда руки сестры опускаются на колени, а двери в соседний холл открываются!

— Но в Москве та же глупость! — Наташа смотрела перед собой, и ей казалось, что каждое его слово превращалось в синюю каплю и падало на дно души, и расходилось кругами.

— Конечно, глупость вообще всегда одна и та же, но тут масштаб настоящий, народу больше! Это не город, а кипящий котёл, в котором никому ни до кого нет дела! Я прожил два месяца в этой дыре и ни разу ни с кем не поговорил!

— А с нами?

— Это не разговор, а бульканье в мыльном будузане. Подождите, вы меня не сбивайте. На чём я остановился?

— На кипящем котле. — Наташа улыбнулась.

— У вас хорошая память.

— Спасибо.

— Тут полно бесстыдства и пошлости, но открытой, убеждённой в своей правоте! Тут нет холодной чопорности и лицемерия Петербурга! Я хочу оказаться в безвыходном, конечном положении, из которого нет возврата в старую жизнь, — он стукнул по томику Манна, — переезд в Москву означает для меня смерть, после которой настанет новая эра моей жизни, другое рождение! Пока я не могу найти перспективную работу, но жизнь сама заботится о человеческих судьбах, только дерзай смелее и держи крепче выпавший шанс!