Социальная психология и история - Борис Поршнев

Если он интересуется обратными психологическими явлениями — традицией, рутиной, веками накопленными народом привычками, — то это всегда под углом зрения возможностей преодоления этих тормозов и помех на пути революции.

“Сила привычки миллионов и десятков миллионов — самая страшная сила”, — писал Ленин. Преодоление привычек — тягчайшая задача, не только до революции, но даже и после ее успеха. Борьба с теми привычками, говорил Ленин, которые впитывались столетиями и тысячелетиями, в частности каждым мелким хозяином, это дело, которое и при условии полного свержения эксплуататорских классов потребует долгих лет настойчивой организованной работы. Что же говорить о грузе привычек в глухую предреволюционную пору! По поводу нарушения конституции Финляндии царским правительством в 1901 г. Ленин замечал: “Мы все еще до такой степени рабы, что нами пользуются для обращения в рабство других племен”.

Но этим психологическим чертам и свойствам народа — привычкам, покорности — Ленин уделяет неизмеримо меньше внимания, чем суммированию настроений недовольства и борьбы, хотя бы даже малыми крупицами.

Дух протеста прорывает дух привычки и рабства. Об Обуховской обороне 1901 г. Ленин писал: да, нас радуют эти столкновения, “потому что своим сопротивлением рабочий класс доказывает, что он не мирится со своим положением, не хочет оставаться рабом, не подчиняется молча насилию и произволу”; рабочий класс, продолжает Ленин, предпочитает лучше умереть в борьбе, чем умирать медленной смертью забитой клячи. “Зато камни летели „градом", причем рабочие проявляли не только упорство сопротивления, но и находчивость, умение сразу приспособиться к условиям и выбрать лучшую форму борьбы”.

Народ еще вроде спит, но спит так чутко, что мелкие, случайные поводы легко заставляют его вскочить на ноги в крайнем возбуждении. Эту двойственность Ленин описывал, рассказывая о кануне революции 1905 г. “Но широкие массы были еще слишком наивны, слишком мирно, слишком благодушно, слишком по-христиански настроены. Они вспыхивали довольно легко, любой случай несправедливости, слишком грубое обращение офицеров, плохое питание и т.п. могло вызвать возмущение”. Эту же черту психологии масс, можно сказать вспыльчивость, Ленин отмечал и по непосредственным впечатлениям в 1905 г. “Потешные выборы никогда не возбудят масс, — писал он, — Но стачка, или демонстрация, или военный бунт, или студенческая серьезная вспышка, или голод, или мобилизация, или конфликт в Государственной думе и т.д., и т.д., и т.д. могут постоянно, ежечасно действительно возбудить массы”.

Все это — крупицы, из которых сложится в свое время широкое, соединенное выступление против монархии и существующего строя всех сил протеста, накапливающихся в обществе. “Рост массовых стачек, привлечение к борьбе других классов, состояние организаций, настроение масс, — все это само собой укажет момент, когда все силы должны будут соединиться…”.

Несмотря на живучесть наивной веры в царя, несмотря на примитивность общественных воззрений, Ленин подчеркивает главенствующее значение “пробивающегося революционного инстинкта пролетариата”, его “протеста”, его “энергии”, которые прорываются и сквозь внешние полицейские преграды, и сквозь внутренние преграды в виде неразвитости и отсталости идей некоторых вожаков.

Подобный же прорыв духовных привычек и традиций Ленин описывал в связи с опытом масс в первой мировой империалистической войне. По его словам, миллионы одураченных ныне шовинизмом полупролетариев и мелких буржуа ужасы войны будут не только запугивать и забивать, но и просвещать, учить, будить, организовывать, закалять и подготовлять к войне против буржуазии и “своей” страны и “чужих” стран. В 1917 г. Ленин говорит об этом еще определенней: “…русский народ, умевший безропотно проливать свою кровь, не зная зачем и во имя каких целей исполнявший волю душившего его правительства, без всякого сомнения с удесятеренной энергией, с удесятеренным героизмом” воевал бы за интересы социализма.

В заключение надо остановиться на двух моментах.

На чем же основывается уверенность Ленина в том, что настроения протеста и недовольства, что энергия сопротивления действительно неуклонно будут суммироваться? Прежде всего на том, что пролетариату объективно принадлежит роль освободителя не только себя, но всех трудящихся, всего общества от эксплуатации и антагонизма. Далее, на том, что этот авторитет рабочего класса в свою очередь опирается на авторитет мирового революционного опыта и движения. Рабочему классу, писал Ленин, нужны авторитеты. “Авторитет всемирной борьбы пролетариата нужен пролетариям каждой страны. Авторитет теоретиков всемирной социал-демократии нужен нам для уяснения программы и тактики нашей партии. Но этот авторитет не имеет, конечно, ничего общего с казенными авторитетами буржуазной науки и полицейской политики”.

Наконец, отметим, что перед глазами Ленина не только психология низов, но и психология верхов. Если на одном общественном полюсе происходило суммирование всех; капель и струек протеста и негодования, это значит, что на другом полюсе развивалось противоположное и противонаправленное настроение. Приведем лишь один образчик характеристики его Лениным. “Надо вообще сказать, что наши реакционеры, — а в том числе, конечно, и вся высшая бюрократия, — проявляют хорошее политическое чутье. Они так искушены по части всяческого опыта в борьбе с оппозицией, с народными „бунтами", с сектантами, с восстаниями, с революционерами, что держат себя постоянно „начеку" и гораздо лучше всяких наивных простаков и „честных кляч" понимают непримиримость самодержавия с какой бы то ни было самостоятельностью, честностью, независимостью убеждений, гордостью настоящего знания. Прекрасно впитав в себя тот дух низкопоклонства и бумажного отношения к делу, который царит во всей иерархии российского чиновничества, они подозрительно относятся ко всем, кто не похож на гоголевского Акакия Акакиевича или, употребляя более современное сравнение, на человека в футляре”.

От первой русской революции ко второй

Если расположить во времени наблюдения и высказывания Ленина, относящиеся к области социальной психологии, то окажется, что они количественно явно сгущаются к двум хронологическим центрам: ко времени революции 1905-1907 гг. и к 1917-1922 гг. Два раза мысль Ленина особенно плотно и близко приникала к самым субъективным, самым интимным сторонам жизни классов и масс. Мы уже убедились, что, не будучи психологом-профессионалом, Ленин был психологом как политик, как революционер. И естественно, что именно тогда, когда революционная задача начинала воплощаться в жизнь, эта психологическая зоркость возрастала и обострялась во много раз.

Но дело не только в возрастании интереса Ленина к психологическим вопросам революции, дело и в том, что, по его убеждению, проверенному жизнью, революции представляют собой моменты в высшей степени напряженных изменений и переломов в психике людей, огромных масс людей, целых народов. Истинный революционер обязан в эти моменты быть психологом более, чем когда-либо. “Всякая революция, — объяснял Ленин, — означает крутой перелом в жизни громадных масс народа… И как всякий перелом в жизни любого человека многому его учит, заставляет его многое пережить и перечувствовать, так и революция дает всему народу в короткое время самые содержательные и ценные уроки. За время революции миллионы и десятки миллионов людей учатся в каждую неделю большему, чем в год обычной, сонной жизни”. Это написано в 1917 г., но и в разгар революции 1905 г. Ленин ощущал и писал то же самое. “В истории революций всплывают наружу десятилетиями и веками зреющие противоречия. Жизнь становится необыкновенно богата. На политическую сцену активным борцом выступает масса, всегда стоящая в тени и часто поэтому игнорируемая или даже презираемая поверхностными наблюдателями. Эта масса учится на практике, у всех перед глазами делая пробные шаги, ощупывая путь, намечая задачи, проверяя себя и теории всех своих идеологов. Эта масса делает героические усилия подняться на высоту навязанных ей историей гигантских мировых задач, и, как бы велики ни были отдельные поражения, как бы ни ошеломляли нас потоки крови и тысячи жертв, — ничто и никогда не сравнится, по своему значению, с этим непосредственным воспитанием масс и классов в ходе самой революционной борьбы”. И еще один отрывок из доклада, сделанного в 1917 г. о революции 1905 г. История ее показывает, насколько великой может быть дремлющая энергия пролетариата: “…В революционную эпоху … пролетариат может развить энергию борьбы во сто раз большую, чем в обычное спокойное время. Это говорит о том, что человечество вплоть до 1905 года не знало еще, как велико, как грандиозно может быть и будет напряжение сил пролетариата…”.