Меч Вещего Олега. Фехтовальщик из будущего - Валерий Большаков

– Олег, это девятый век! И те варяги – они тоже были настоящими… Ай! – Он гадливо дернул рукой. – Гляди – ползет! Я же говорил, они тут здоровенные.

– Это блоха, – успокоил Пончика Олег.

Александр содрогнулся от омерзения.

– Антисанитария! – выдохнул он. – Грязь везде… О-о!

Во дворе заколотили по билу.

– Пошли, Пончик, – вздохнул Сухов. – Нас кушать зовут…

Он вышел во двор и умылся из большой деревянной бочки. За неимением полотенца утерся рукавом. Пончик тоже подошел к бочке, увидел плававших в воде головастиков, отшатнулся и присел к длинному столу под навесом, стараясь ничего не трогать руками.

А на столе томилась в горшках толокняная каша, заправленная жаренным на сале луком… «Не судачок «орли», но есть можно, – подумал Олег. – А проблемы будем решать на десерт…»

Вот тут он ошибся. Когда дебелая повариха щедро плюхнула каши деревянным черпаком в его шершавую, малость неровную глиняную миску, напротив, через стол, устроился Ошкуй. Гнусно подмигнув Олегу, зажал в кулаке резанную из клена ложку – и пошел наяривать. Сухов едва притронулся к каше, а тот уже умолол свою порцию и нагло потянулся за Олеговой. Добавки захотелось!

Тут уж терпение Олега лопнуло. Вся злая муть, почти осевшая за ночь, всколыхнулась в нем. Все унижения вчерашние припомнились, весь нерастраченный гнев. Чудовищным усилием воли Олег погасил в себе ярость, доведшую его до белого каления, и та перешла в холодную фазу, расчетливую и жестокую.

Он привстал, что можно было принять за угодливость, и сам подвинул свою миску Ошкую. А когда тот с ухмылкой перевел взгляд на «добавку», Олег ухватил верзилу за нечесаные патлы и резко приложил мордой об стол. Миска раскололась. Ошкуй взревел, подскочил, растирая по физиономии кашу и кровь. Трэли тоже слетели с мест – растерянные, испуганные, азартные. Не поняв толком суть происшедшего, они ждали расправы над новичком, предвкушали зрелище, тем паче что «хлеб» уже был умят. Пончик был в ужасе – сжался весь, побледнел, как нервная дамочка, узревшая мышь.

Ошкуй в слепом полете запрыгал к бочке. Глухо рыча, он смыл с лица разваренное толокно и кровавую юшку, наспех промокнул щеки рукавами и повернулся к Сухову. На толстых устах его змеилась нехорошая усмешка. Будто на дыбы вставший медведь-шатун, он злобно хрюкнул и выбросил здоровенный кулачище, метя новичку в голову. И угодил в пустоту. Новичок же ушел с линии атаки, спасая вместилище для мозга, и врезал локтем в спину Ошкую. Метил Олег в почки, да, видать, не попал. Крякнув, амбал прянул влево и заработал короткий удар локтем снизу вверх в подбородок. Ошкую только и хватило, что заметить ледяной взгляд синих, с прищуром, глаз, и тут же в голове у него полыхнули перуны. Трэля отбросило к стене барака и припечатало о бревна. Другой бы на его месте свалился замертво, но в дюжем организме Ошкуя резерву хватало. Он рухнул на колени, затем на четвереньки, помотал стриженой головой и тяжело поднялся. И кинулся молотить новичка кулаками, как вальками лен. Но вот беда – зря тратилась мощь телесная и злоба сердечная. Редко достигали кулачища верткого новичка, месили бестолково воздух, и все.

А Олег совсем в норму пришел. Утоля обиды, он более не испытывал жажды убивать и даже поражался уголком сознания, что подобное желание вообще в нем возникло. Сухов решил, что пора заканчивать, и уже отшагнул назад, но тут его вызвали на бис. С криками и воплями на Олега бросились еще четверо или пятеро трэлей, откормленных на хозяйских харчах. Вторая серия!

…Этого, с пшеничного цвета бородкой и докрасна загоревшими лопухастыми ушами, успокоим ребром ладони под нос – раз! Слезы и кровь у трэля брызнули одновременно. Костяшками пальцев в кадык – два! – и пяткой ладони в подбородок – три! Отдыхай, ушлятый…

– Ы-ы-ы! – рычал бородатый мужик в штопаной-перештопаной рубахе.

– О-ох…

– А-а-а!..

– У-у-у…

«Бороде» влепим кулаком в ухо. Очень способствует…

– И-эх… – тужился черненький, рябой, с волосатыми ушами. Уложим тебя, друг ситный, ногой по яйцам. Охолонись, длиннопятый…

О, сразу двое… От тычка в ухо в голове Олеговой звон пошел. Хороший удар по корпусу чуть было не уложил его, а от хука правой Сухов «поплыл». Упав, он нащупал палку от исшарканной метлы и кинулся в бой, орудуя ею, как катаной. «Бороде» он перебил руку в запястье, рябому заехал концом палки в солнечное сплетение, а тут и Ошкуй подскочил, от души замахиваясь. Пончик подлетел, держа обеими руками кринку из-под молока, и обрушил ее богатырю на голову – только осколки брызнули. Ошкуй шлепнулся на монументальный зад. Олег уткнул ему палку в горло, под страдальчески кривящуюся рожу, надавил и держал так, пока не вернул свою обувку.

– Спасибо… Понч, – выговорил он, отпыхиваясь.

Тут как плетью ударил хозяйский голос. Вольгаст тиун вышел из-за угла и сурово насупил брови. Послушно опустились руки, разжались кулаки, поникли головы. В глазах рабов трусливо попритухли воинственные огоньки. «Строиться!» – сделал тиун жест, понятный без долгого перевода.

Трэли поспешно выстроились у стены барака. К Пончику вдруг подошла красивая рабыня-тир, оглядела сурово и увела. Тот было подергался, вяло сопротивляясь, – бесполезно. Утащила.

Вольгаст тиун вытащил бересту, исписанную рунами – «чертами и резами», – и стал зачитывать тонким, но сильным голосом. Олегу эта сцена живо напомнила кадры из «Операции “Ы”», где милиционер оглашал весь список работ для «хулиганов, алкоголиков-тунеядцев». Правда, в яви было не так смешно…

Человек двадцать трэлей – с ними и Олега – построили и повели со двора. Следом за рабсилой тронулась телега, груженная орудиями труда – топорами, молотками, колотушками, теслами, скобелями, коловоротами, стамесками… Под конвоем двух скучавших гридней колонна потопала берегом Паши. Мимо кузни, откуда тянуло запахом угля и горячего металла, мимо огромного корабельного сарая-науста, мимо идола, искусно вырезанного из дерева, мимо остова будущей лодьи с частыми, изящно гнутыми шпангоутами. Это мерное движение в строю напомнило Олегу виденное в каком-то фильме: энкавэдэшники гонят зэка по этапу.

Шли долго, лес делался все глуше, а деревья будто соревновались между собой, какое выше вырастет, – стволы в три-четыре обхвата поднимали кроны к облакам.

Вольгаст тиун завел трэлей в самые дебри и указал на ствол ясеня, отмеченный крестом. Трэли покричали, разбираясь, кому первому рубить, и вытолкнули двух дюжих мужиков, кряжистых и длинноруких. Подхватив топоры, парочка подошла к ясеню и глянула вверх. Олег посмотрел туда же. Дерево с метр в поперечнике уходило в вышину круглым обелиском. Выросший в густом лесу, ясень весь свой срок тянулся к свету, почему и не имел нижних ветвей – добрые из него доски выйдут, крепкие!

Вольгаст тиун погладил ствол, бормоча непонятные молитвы, потом отошел в сторонку и положил на плоский камень горбушку хлеба со шматом сала. Олег сглотнул. Увы, угощение было не ему, а древесной душе, чтобы ей не так обидно было, когда срубят ясень…

Тиун отдал команду, и кряжистые взмахнули топорами. В ком-то из трэлей проснулась совесть, и вышел третий лесоруб. Частый стук пошел гулять по лесу. В шесть крепких рук рубили стройный ясень.

Один из кряжистых вскоре отошел, отдуваясь и утирая пот, и его топором завладел Олег. Желающих поработать не было, но тиун строго следил, чтобы очередь никого не миновала.

И вот, наконец, древесина издала глухой треск, ясень повело к северу. Все дружно загомонили, упираясь в ствол руками и клоня его в противоположную сторону. Север – это холод и прочие несчастья, нельзя, чтобы дерево ухнуло верхушкой на полночь! Кто ж тогда доверится доскам из ясеня, отягощенным злом?

Боги помогли – дунул ветер, листья зашумели, и дерево откачнулось к югу, стало клониться (звонко лопались последние волокна), и вот наклон лесного великана перешел в падение. Сшибая сучья и ветки с соседних дерев, ясень рухнул, давя подлесок. Трэли отскочили, спасаясь от подпрыгнувшего комля, и заорали, разбирая топоры, – настал черед рубить верхушку и прочие выступающие части.

Олега Вольгаст тиун приставил ошкуривать бревно, обдирать кору с влажного и скользкого ствола. «Стахановец, блин, – думал Олег урывками, – гвардеец пятилетки! Чего ради я тут корячусь? Почетной грамоты от конунга добиваюсь?..»

Мысли его перебил треск веток. Наскоро утерев потное лицо, Олег обернулся. Нет, это был не медведь. По прямой, через кусты, обирая с себя паутину, брел Пончик с пустым берестяным коробом. Лицо у него было разнесчастное.

– Что еще не слава богу? – проворчал Олег.

– Ой, ты не представляешь даже, какой это был позор! – запричитал Пончик. – Угу… Та девушка числится здешней лекаркой, травницей и ведуньей… Угу… Чара – так зовут ее…

– Ну? – подбодрил его Олег.

– Ну, привела она меня в сарай какой-то, там везде травы развешаны, и называет их – внятно так, четко, чтобы я понял: одолень-трава, пух-трава, зверобой, любистра, чистотел… Угу… И показывает – любистры два пучка, чистотелу одного хватит… Господи, да я ж первый раз в жизни эти травы видел! Я и знать не знал, что есть такие. С шиповника они только плоды берут, ягоды малины сушат, с другого растения одни цветочки собирают, кору какую-то снимают… Жир медвежий, жир барсучий, струя бобровая… Угу… Вместо снотворного – маковый отвар… А знаешь, где они антибиотики берут? Плесень с масла соскабливают! Господи! – с отчаянием сказал Пончик. – А я ж ничего этого не знаю… Совершенно! Вон, Толстой писал, как дамы из высшего общества щипали мох-корпию, у него вроде как антисептическое действие… А как я его найду? Ну откуда я знаю, как эта корпия выглядит? Вот, – вздохнул Шурка, приподнимая короб, – услала меня в лес, крапиву собирать. Ее-то я узнаю сразу…