Гнев. История одной жизни. Книга вторая - Гусейнкули Гулам-заде

— Какие будут предложения?— спрашивает Ареф.

— Нужно установить за каждым ненадежным человеком наблюдение,— предлагает Сейд-Гусейн-хан.— Выясним: с кем они общаются, а потом возьмем под контроль. После этого и соответственная обработка ненужных лиц.

— А если кое-кого убрать?— тихонько вопрошает кто-то в углу.

— Потребует обстановка— можно и убрать,— соглашается лейтенант.

Покидаем дом Фейзмамеда глубокой ночью. Мешхед, утомленный дневным гамом, спит.

Уходим по одному, ради предосторожности.

...Третий кавалерийский эскадрон закончил дневные занятия. Уставшие, злые «волки» возвращаются в казармы — положен час отдыха.

— Господин ождан, разрешите отлучиться в город? — слышу я знакомый голос.

— Нет, Аббас, не пойдешь. Мне надо пойти.

— И вчера ты, и сегодня...

— Так нужно,— строго обрываю я ненужный разговор.

— Я постараюсь увидеть Аскера и Гульчехру-ханым.

— Пойдем вместе.

— Нельзя. Вам с Рамо в эскадроне дело есть.

Аббас заметно обижен. Но я знаю: в глубине души он все-таки понимает меня. Я иду к другу детства, и он рад вместе со мной.

— Пусть будет так,— соглашается Аббас.— А передать наш привет Ага-Баба, Гульчехре-ханум и Аскеру ты не забудешь?

— О чем ты спрашиваешь! Скажи-ка лучше, как у нас с листовками?

— Я все распространил, а Рамо сейчас в соседней казарме...

Друзья не теряют рремени.

...В Мешхед пришла настоящая весна. Утонули в буйной зелени улицы и проспекты города. На Бала-хиябане цветут розы. Их запахи плывут по всему Мешхеду.

Улицы города в этот предзакатный час особенно многолюдны и оживленны. Кому захочется в такой чудный весенний вечер сидеть дома.

Люди тянутся группами и в одиночку. У всех возбужденные, улыбающиеся лица. А может быть все это мне лишь кажется? У меня так радостно на душе.

Вот и дом Ага-Баба. Стучусь. Калитка распахивается очень быстро, словно моего стука тут давно ждут. Ну, конечно же, ждут! Передо мной стоит Аскер. Улыбающийся, счастливый. Теперь-то мы узнали друг друга.

— Гусо-джан!

— Аскер!

Мы крепко обнялись.

— В управлении я часто слышу твое имя. Сам Таги-хан то и дело повторяет: «Гусейнкули-хан-ождан! О, этот проворный Гусейнкули-хан-ождан!»,— Аскер с ног до головы осматривает меня, словно глазам своим не верит, и без умолку говорит: — Но разве я мог подумать, что это ты. Бедный Гусо из Боджнурда стал в Мешхеде ожданом!..

— А ведь мы с тобой однажды встречались...

— Я много дней потом ломал голову,— перебивает меня Аскер,— кто ты и откуда я тебя знаю?!

— Я — тоже сразу не признал тебя.

Из дверей вышла... нет — выбежала Гульчехра-ханым.

— Гусо, Гусейнкули-джан! Это ты?!

Большие с поволокою глаза Гульчехры-ханым полны слез. Это — от радости. Она обнимает и целует меня.

— Сынок, Гусо-джан! Мой милый мальчик! Как ты вырос, не узнать!

Изменилась и Гульчехра-ханым. Виски ее посеребрила седина, а у глаз и на лбу появились морщины. Но седина и даже морщины, кажется, сделали ее еще более красивее и обаятельнее...

— Чем занимаешься? Как здоровье отца? Матери? Ах, как хотела бы я сейчас Ширин-ханым увидеть! Как чувствуют себя твои сестренки, братишки?

Вопросам, казалось, не будет конца. Но я отвечаю на все. Потом, улучив момент, спрашиваю:

— Уважаемый Ага-Баба дома?

— Нет,— машет рукой Гульчехра-ханым.— Мы его неделями не видим.

— А я его как-то видел в Кучане. Он там лекции читал.

— Ну вот,— говорит Аскер с улыбкой,— тебе лучше известно, где мой отец.

Садимся за стол. Угощает нас Гульчехра-ханым пловом и яичницей, фаршированной зеленью. Ужин получился шахский. Такого ароматного плова и такой вкусной яичницы я давно не ел.

— Как служится тебе, Аскер, у Таги-хана?— как бы между прочим спрашиваю я друга.

— Неплохо. Таги-хан строгий, но очень справедливый и честный человек.

— Я слышал, что он открыто выступил против англичан.

— Да. И поэтому попал в немилость к губернатору Хорасана.

— Но ведь Кавам-эс-Салтане бессилен и слаб, как под дождем цыпленок. А в руках у Таги-хана целая армия.

— Пойми, ни Кавам-эс-Салтане сейчас силен и опасен, а коварные захватчики англичане и сторонники каджар-ской династии! А они имеют очень сильное влияние в жандармерии.

— Дело серьезное,— говорю я,— но Таги-хана мы в обиду не дадим.

— Если бы так рассуждали все в армии!— говорит Аскер.

Покидаю гостеприимный дом поздним вечером. Тепло прощаемся, и я обещаю Гульчехре-ханым почаще заглядывать к ним.

На землю опустилась темная весенняя ночь. Тишина. Черный небосвод густо усеян яркими, застывшими в каком-то торжественном безмолвии, звездами. Говорят, у каждого человека своя звезда. Где же моя? Наверное, вот эта. А Парвин? Ее звездочка должна быть где-то поблизости. Вон та, самая яркая!..

С гор Кухе-Санги струится свежий ветерок. Я шагаю по ночному Мешхеду, думая о Парвин и о нашей желанной встрече. Когда же, наконец, я увижу ее?..

— Это ты, Рамо?

— Да. Где ты бродишь?

— Я у Аскера был. Разве тебе Аббас не сказал?

— Мало ли что сказал,— Рамо чем-то возбужден.— Часа два ждем тебя...

— Меня?

— Говори потише.

Подходит Аббас. Судя по всему, мои друзья, несмотря на поздний час, спать не думали.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего,— говорит Аббас.— Просто есть новость. Приехал Шамо.

— Шамо... В Мешхед?

— Да. Знакомый солдат передал, чтобы мы немедленно навестили его.

— А где он остановился?

— В гостинице, у Баге-Надери.

— Когда же пойдем... Завтра?

— Вах-ей, зачем же тогда мы ждали тебя? Нужно идти сейчас, — твердо говорит Рамо. Должно быть, срочное дело.

— Хорошо,— соглашаюсь я.— Ты, Рамо, оставайся, а мы с Аббасом пойдем.

Пробираться в темноте мы решили не через южные ворота города, а через Дарвазае-сараб. Там меньше опасности попасть на глаза полицейским, которых на улицах ночного Мешхеда, кажется, больше чем днем.

Стремясь к цели, мы держим путь к Баге-Надери — одному из живописных уголков Мешхеда. Центральные улицы и площади обходим, петляем по узким кривым закоулкам. К Баге-Надери пришли скрытно. Вот и гостиница. У ворот маячит фигура человека. Видимо, незнакомец заметил нас. Он двинулся навстречу и вполголоса запел песенку о Кучане.

— Похож на него!— шепчет мне Аббас.— А песня — пароль.

— Сейчас узнаем. Я сделал оклик:

— Шамо?

— Да... Это ты, Гусо?

Мы крепко жмем друг другу руки. Я замечаю, что Шамо сам не свой, крайне возбужден, голос его дрожит.

— Что с тобой, Шамо?

Он молчит.

— Ну, говори!

— Ходоу-Сердар... и его братья... Их убили.

Если бы нас с Аббасом в этот миг огрели по головам, мы бы почувствовали себя все-таки лучше. Несколько минут мы были в каком-то оцепенении, слова вымолвить не могли. Наконец Аббас пришел в себя:

— Кто убил? Где?

— Почему ты приехал в Мешхед?— спросил я.

— После падения Гиляна Ходоу-Сердар с братьями бежали на север, в Туркменистан. Там они увидели своими глазами, свободную от гнета и эксплуатации страну. В Туркменистане их встретили как братьев. Им предоставили жилье, дали работу, даже учиться предложили.

— Разве смогу я жить спокойно,— сказал тогда Ходоу-Сердар,— если мой народ живет в нищете и невежестве. Нужно иметь каменное сердце, чтобы без гнева и возмущения слушать стоны и плач родного Ирана.

В конце концов Ходоу-Сердар возвратился в Боджнурд. Братья тоже вернулись вместе с ним. Вот тут-то и случилось несчастье. Коварный Сердар Моаззез пронюхал и обо всем доложил повелителю Хорасана Каваму-эс-Салтане.

— Палачу Хорасана!— воскликнул Аббас.— Мерзавец! Негодяй! Мы еще с тобой посчитаемся...

— Кавам-эс-Салтане,— продолжает Шамо,— приказал своему верному псу Мирза-Махмуду немедленно отправиться в Боджнурд, арестовать Ходоу-Сердара, его братьев и доставить в Мешхед. В Боджнурде при аресте братья отчаянно сопротивлялись. В схватке погиб один из них — Гусейн-Сердар. Но силы были слишком неравные. Ходоу-Сердара и Алла-Верди-Сердара схватили. Под Мешхедом в селении Ахмедабад их расстреляли. По приказу Кавам-эс-Салтане, английскими пулями.

— Как удалось тебе, Шамо, обо всем этом узнать?

— В отряде Мирза-Махмуда служит человек... В общем, наш человек. Он мне и рассказал...

— А где их могилы, он знает?

— Нет. Братьев расстреляли глухой ночью, а тела их куда-то увезли...

— Гиены...— Аббас зло выругался.— Боятся народного гнева.

— Я несколько дней пробирался в Мешхед. Везде разъезжают усиленные патрули. Нет покоя ни военным, ни штатским... Дороги перекрыты, даже самые маленькие селения оцеплены.

Свой печальный рассказ Шамо закончил лишь под утро. Уже посветлело небо и задрожали в мерцании звезды. Мы шли с Аббасом по спящему городу молча. О чем говорить? Сердца наши пылали гневом. Мы потеряли верных сынов иранского народа, пламенных борцов за его свободу и счастье.