Мы поем глухим - Наталья Андреева

— Какое чудовищное недоразумение! И в какое неловкое положение я попала!

— Но зато нам представился случай объясниться.

Александра посмотрела на стоящего перед ней мужчину.

Барон был невысокого роста, но строен и одет к лицу. Александра невольно вспомнила слова папаши Базиля, который сказал, что Эрвина Редлиха обшивают лучшие в Париже портные. Барон, без сомнения, хотел понравиться женщине, которую добивался, но тем не менее не стал тут же демонстрировать ей свое богатство. Ни бриллиантовых запонок, ни огромных золотых часов, ни каких-нибудь иных свидетельств роскоши, в которой он жил, Александра не заметила. Ни одной из тех изящных безделушек, которыми так любят украшать себя изнеженные парижские щеголи, у барона не было. Трость, которую он держал в руке, была хоть и элегантной, но простой, без всяких украшений. Лицо у барона тоже было самое простое. Он был похож на банковский билет: надежный, неоспоримый и такой четкий, что можно было без малейшего труда прочитать каждую букву и цифру.

Александра не посмела наговорить ему дерзостей. Напротив, она заговорила мягко, словно пытаясь его вразумить:

— Видимо, вы не знаете, что я вдова.

— Конечно, знаю, мадам! Простите меня, но вот уже месяц нанятые мною шпионы докладывают мне о каждом вашем шаге!

«Месье Дидон завтра будет иметь крупные неприятности», — нахмурилась она.

— Я выяснил, что вы живете на улице Кассет, живете весьма скромно, никого не принимаете, гуляете только по вечерам, но дважды в неделю бываете у Итальянцев. И раз в неделю в Опере. Привычки у вас самые скромные, так же как и у меня. Вы не проводите время так, как это принято у парижских дам. Не расточаете себя в великосветской болтовне, переезжая из салона в салон, и не собираете у себя всех этих бездельников, которые только говорят, но абсолютно ни к чему не способны. О! Если бы вы только знали, как все они мне надоели!

— Я такая же, как все. Просто обстоятельства сложились таким образом, что я вынуждена вести уединенный образ жизни.

— Но ведь это вас не тяготит?

— Нисколько.

— И вы не заботитесь тем, что о вас говорят. Если бы вы знали, мадам, какое это бесценное качество! — барон качнул тростью, словно в подтверждение своих слов. — Прошу вас, выслушайте меня.

— Хорошо, идемте…

Александра сама не понимала, почему она тут же не прервала эту беседу? Обычное женское любопытство? Как мог мужчина, будучи незнакомым с нею, влюбиться и дойти до того, чтобы нанять шпионов и устроить слежку за предметом своего обожания? Или у банкиров так принято? Тем более если они миллионеры.

— Я вырос в семье финансиста, — медленно сказал барон, идя рядом с ней по безлюдной улице. — На протяжении двадцати пяти лет у моих родителей рождались одни только девочки. Три моих сестры умерли во младенчестве, еще четыре живы и здравствуют. И вот наконец родился я. Мать моя вскоре умерла, истощенная многочисленными родами, а отец с энтузиазмом принялся делать из меня наследника своего дела. Детства у меня не было, мадам, — грустно сказал барон. — Мой отец очень спешил. Ему было около пятидесяти, когда я родился. Ему хотелось, чтобы я окреп и научился защищаться. Биржа, мадам, — это стая коршунов. Стоит попасть туда неоперившемуся птенцу, как эти коршуны мигом порвут его на части. Все, что я видел с самого своего детства, — это кон-тора моего отца и бесконечные счета. Я понимаю только один язык — язык цифр. Меня некому было ласкать, поскольку моя мать умерла, а отец намеренно не допускал меня в женское общество. Мне было немногим более двадцати, когда он умер. Но он многому успел меня научить. С гордостью скажу, что я не только сохранил его состояние, но и многократно приумножил. Мой банкирский дом один из самых уважаемых во Франции. И уж точно самый надежный. Но на это ушли годы, мадам, — барон тяжело вздохнул.

Александра слушала, затаив дыхание. Без сомнения, она не встречала раньше таких людей, как барон Редлих. Все ее прошлые и нынешние знакомые, за исключением, пожалуй, двух сестер, Мари и Жюли, прожигали жизнь. Но сестры жили в российской глубинке, в провинции, и вряд ли могли бы считаться дамами светскими. В свете же трудиться было не принято.

Барон Редлих с детства не знал ничего, кроме труда. Что могло привлечь к ней этого человека?

— В тридцать три года я словно очнулся, — улыбнулся вдруг барон, — когда понял, что моей финансовой империи ничто не угрожает. Я оглянулся по сторонам, словно бы спрашивая: как жить? как живут другие? Вообще: как принято жить? Мне сказали, что, имея мое состояние, надо иметь красивую любовницу, открытый дом, принимать у себя весь Париж, тратить деньги без счета и делать вид, что ты при этом скучаешь. Мне не надо было делать вид, мадам, — горько улыбнулся барон. — Я сделал так, как мне сказали, не получив при этом ни малейшего удовольствия. Моя любовница красива, но, господи, как же она глупа! И как пуста! Она все время твердит мне о какой-то любви и хочет от меня этой любви, но она не хочет ничего с собой при этом сделать! Кроме как наряжаться, словно попугай, и трещать без умолку, будто она не женщина, а сорока! — с досадой сказал барон.

— Зачем же вы с ней живете?

— Потому что так принято! И потом: я уже с ней не живу. С тех пор как увидел вас, я перестал завтракать у мадемуазель Бокаж и крайне редко навещаю ее днем. Я чувствую себя совсем другим человеком, одно ваше слово, и ноги моей не будет на улице Тетбу. Никогда. Я уже отчаялся изменить свою жизнь, и вдруг… Однажды я пошел к Итальянцам, чтобы вывезти в свет свою любовницу и тем самым продемонстрировать свою успешность, и вдруг в ложе бенуара я увидел… Я увидел не женщину, нет… тень. Всего лишь очертания. Женщину, которая напомнила мне мою сестру Луизу. Мы были так близки, и я так любил ее, что не раз горько пожалел о том, что не могу на ней жениться. В конце концов я выдал Луизу замуж и отправил ее как можно дальше от себя. Но я страшно тосковал. И вот я увидел те же белокурые волосы, те же северные краски и почти тот же профиль…

— Барон! Нельзя влюбиться в женщину только лишь потому, что она похожа на сестру!

— Я не сказал, что вы похожи, — живо возразил барон. — Мне так показалось. Потом я понял, что вы другая. Тогда-то это и началось. Наваждение, больше похожее на болезнь. Мне страстно хотелось с вами заговорить. Я почти каждый день видел вас, но не слышал ваш голос. Я смотрел на вас, как смотрел бы какую-нибудь пьесу, в нетерпении ожидая ее финала. Но в последнем акте занавес падал, и ничего не было понятно. Кто вы? Что вас сюда привело? Кого вы ищете?

— Откуда вы знаете, что ищу?

— Через маркиза де Р* вы обращались к префекту. Сначала я подумал, что маркиз ваш любовник, и страшно разозлился. Мне даже в голову не приходило, что я могу ревновать! — барон вдруг счастливо рассмеялся. — Я его чуть было не убил! Но потом опомнился. Ведь он тоже мог меня убить. А я еще не получил вашего ответа.

— Мой ответ — нет, — сердито сказала Александра.

— Но почему? Вас ничто не связывает, я тоже холост. Мы могли бы быть вместе.

— Я вас не люблю. И вряд ли полюблю, — безжалостно сказала она. — Состояние, которое оставил мне покойный муж позволяет мне быть независимой. Как вы уже поняли, роскошь меня не прельщает. Все это у меня уже было и, как и вам, удовольствия не доставило. Удовлетворенное тщеславие, не более, но это быстро прошло. Поэтому подыщите себе кого-нибудь другого. Что же касается бриллиантовых серег… Скажите мне их стоимость, и я вам ее возмещу. Или попытаюсь отыскать в Париже такие же серьги, чтобы вы подарили их своей любовнице. Мадемуазель Бокаж, кажется.

— Мне проще, мадам, отыскать в Париже вашу камеристку, чем вам такие же серьги, — с усмешкой сказал барон. Голос его стал вдруг вкрадчивым: — Полиция справится с этим в два счета. Не пройдет и двух дней, как я вам скажу, где она прячется. Вы будете в субботу у Итальянцев?

— Да, как обычно.

— Ну так я вас навещу в вашей ложе. И еще: если вы станете принимать цветы от меня, это вас ни к чему не обязывает. Это просто знак моего восхищения вашей красотой.

Александра заколебалась. Папаша Базиль уже ее обманул. Зачем засылать шпиона в дом барона Редлиха, если она все может узнать у самого барона Редлиха?

— Хорошо, — кивнула она. — Найдите мне Веру.

— Простите?…

— Вера, Confiance — так зовут мою пропавшую камеристку.

— Да. Крайне неподходящее имя для воровки.

— Еще не доказано, что она воровка, — сердито сказала Александра и направилась к своей карете.

На этот раз барон ее не остановил. Он стоял на пустынной улице, задумчиво играя тростью, и словно бы не замечал холода.

Когда подъехал его экипаж, барон рассеянно взглянул на герб, украшавший дверцы кареты, и вслух сказал:

— Все ж это лучше, чем ничего.

Тремя днями позже мадемуазель Бокаж, самая красивая женщина в Париже, как говорили все, рыдала на груди у толстухи Атенаис.