Как я был «южнокорейским шпионом» - Валентин Моисеев

Чо долго не давал о себе знать. Где-то в начале октября он все же позвонил мне на работу, и мы смогли встретиться уже после моего возвращения из Пхеньяна, куда я летал в командировку в качестве сопровождающего А. Н. Панова, спецпосланника президента России. В посольстве, по его словам, Чо Сон У занимался политическими вопросами, главным образом ситуацией на Корейском полуострове через призму развития обстановки в северной его части, т. е. вопросами, на которые так или иначе замыкается вся южнокорейская дипломатия.

Тот факт, что Чо после внешнеторговых проблем стал заниматься политическими, ни удивления, ни вопросов у меня не вызвал. Я тоже два с половиной года в начале 80-х работал в Торгпредстве начальником экономического отдела, а затем, даже не уезжая из Пхеньяна, перешел на работу в посольство.

Квартиру он снял на Фрунзенской набережной. В Москву приехал без жены, продолжавшей свою преподавательскую деятельность, но с дочерью Ын Бель, у которой было также христианское имя Анна. Ее он сразу же устроил на учебу в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории по классу виолончели. Стремление дать дочери музыкальное образование именно в Москве в значительной степени стимулировало его вторичный приезд в Россию. Жена должна была подъехать позже, а пока в уходе за ребенком ему помогала свояченица — та, с которой я познакомился в Сеуле. Ни она, ни дочь русского языка, разумеется, не знали, не были они знакомы и с окружающей их обстановкой. Им нужно было помочь адаптироваться, в первую очередь обучить их азам русского.

Поговорив с женой о приезде Чо и нашей встрече, мы пришли к пониманию, что она, будучи филологом по образованию и имея опыт преподавания русского языка корейцам в Пхеньяне, могла бы выступить в качестве учителя и для Ын Бель и ее тетки. Чо эта идея понравилась (предложений на этот счет было достаточно, но все они его не удовлетворяли), и моя жена стала дважды в неделю давать уроки русского языка, проводить экскурсии для кореянок, знакомя их с городом. Так продолжалось примерно полгода.

Мы с Чо Сон У встречались довольно часто, но не чаще, чем с другими южнокорейцами. Порой в наших контактах были перерывы на месяц, а то и на несколько — то я был занят, то он, то у меня отпуск или командировка, то у него. Характер этих контактов мало чем отличался от отношений с другими южнокорейскими дипломатами, в силу длительности нашего знакомства разве что большей непринужденностью и близостью.

Я, естественно, никак наши встречи не фиксировал и не считал их, но, как оказалось, учет их велся в ФСБ, правда, каким-то странным с точки зрения арифметики образом. Так, на одной странице обвинительного заключения утверждается, что с начала 1994 по 3 июля 1998 года, т. е. за четыре с половиной года, у меня было 80 встреч с Чо Сон У, а на другой странице называется то же число, но период времени уже иной — январь 1994 — сентябрь 1996 года, то есть два года и восемь месяцев. Чтобы внести полную путаницу, приводится еще одно число: 41 встреча за период с января 1996 по май 1998 года. При этом, напомню, Чо приехал в Москву только в середине августа 1994 года, а первый раз мы с ним увиделись в начале октября. Как я мог с ним встречаться, когда он был в Сеуле, а я в Москве, т. е. с марта по август 1994 года?! Однако мои апелляции к здравому смыслу остались втуне. Вот, например, что ответила мне судья Н. С. Кузнецова на этот вопрос:

— Это вы должны нам рассказать, как вы это делали.

И в приговоре написала, что я с ним встречался, да не просто так, а еще и передавал документы и информацию.

Следствие не снизошло до того, чтобы обосновать и объяснить свои расчеты относительно частоты, времени и характера наших встреч при том, что наружное наблюдение, в соответствии с официальными документами, было установлено лишь в январе 1996 года. И, как подчеркивалось, это наблюдение было «плотным и круглосуточным». Суд же, как выяснилось, такие мелочи не интересовали. Я неоднократно слышал в ответ на свои недоуменные вопросы, что у суда нет оснований не доверять следствию.

Так вот, согласно данным наружного наблюдения, встретившись с Чо в январе 1996 года, в следующий раз мы увиделись в марте и до середины сентября не встречались — летом у всех отпускной период. И следствие в обвинительном заключении, и суд в приговоре сами приводят эти данные. Но одновременно эти же документы парадоксальным образом содержат утверждения, что «в ходе встреч с Чо Сон У» я каждый месяц с января по август 1996 года предавал ему сведения и документы. Верхом же абсурда выглядит утверждение, что передача некоторых документов и информации состоялась в конце мая. Именно в те дни я сопровождал председателя Госдумы Г. Н. Селезнева в его визите в КНДР и Монголию и находился в Пхеньяне. Что такое алиби, подтвержденное самой же ФСБ, коли есть твердая установка осудить и гарантирована полная безнаказанность?

Недолго, видимо, думала судья Кузнецова, прежде чем «опровергнуть» алиби совершеннейшей абракадаброй. Она написала в приговоре, что суд исходит из того, что я «по своему служебному положению о конкретных документах и сведениях был осведомлен как до, так и после их составления, а потому считает, что Моисеев В. И. имел реальную возможность передать информацию и при условии нахождения его в краткосрочной заграничной командировке». И подобная чушь, которая, похоже, и называется «социалистическим правосознанием» судьи, произносится от имени Российской Федерации!

Мне вспоминается разговор с одним из сокамерников в «Лефортово» уже после приговора, когда я ему рассказал об отношении суда к моему алиби.

— Что ты хочешь? — сказал он, выслушав мои сетования. — Во время одного из эпизодов, вменяемых мне, я был в Харькове. Адвокат представил справку из харьковского учреждения, где я находился в командировке. Судья прочитала ее и так прокомментировала: «А что вы мне даете эту справку? Вы представьте такую, чтобы в ней было написано, что вас не было в Москве».

Мой сокамерник был осужден и по этому эпизоду, поскольку требуемую судом справку он, разумеется, представить не смог.

Итак, мы встречались с Чо Сон У и в присутствии жен и детей, когда его жена приехала и стала жить в Москве, и в каких-то компаниях, которые он частенько собирал у себя дома, и на концертах его дочери, которые она периодически давала, и, конечно, вдвоем.

Энергичный и напористый, как и все корейцы готовый работать и днем и ночью, как правило, инициатором наших встреч был он. Помимо того, что поток предложений на этот счет с его стороны делал просто бессмысленным проявление собственной инициативы, существовала, как я уже говорил, еще одна веская причина для сдержанности. Пригласить его пообедать куда-нибудь я был не в состоянии. В целом это обычная дипломатическая практика: деньги на представительские расходы даются дипломату, когда он, собственно, и является таковым — за рубежом. Во всех странах разные правила, но у южнокорейского посольства на счет представительских все в полном порядке, об этом было известно всем в МИДе от атташе до замминистра.

Обычно Чо, позвонив, приглашал куда-нибудь на ланч. Это было удобно с точки зрения времени и для него, и для меня и полностью укладывалось в общепринятую дипломатическую практику. Он с водителем останавливался напротив здания МИДа с внешней стороны Садового кольца, я садился в машину, и мы ехали обедать. Возвращался на работу я также на машине Чо — он подвозил меня прямо к подъезду. Такую схему поездки на ланч использовали и другие наши сотрудники, так как служебной машиной можно было пользоваться только по вызову, а это весьма неудобно, поскольку трудно предугадать заранее, когда начнется и закончится мероприятие. К тому же обеденное время — это «час пик» для мидовского гаража, любой старший дипломат два-три раза в неделю минимум обедает в городе со своими иностранными партнерами и вполне может оказаться, что машины в нужное время просто нет.

Ланч длился обычно часа полтора-два, поэтому о своей отлучке и о приблизительном времени возвращения я всегда ставил в известность или замдиректора департамента, когда был начальником отдела, или директора департамента, когда сам стал его заместителем. Если никого из них не оказывалось на месте, поскольку они тоже работали не только в офисе, то предупреждал кого-то из сотрудников департамента. Время на подобные мероприятия никто не ограничивал, и каждый исходил в таких случаях из потребностей встречи и наличия у него другой работы, тем более что рабочий день у сотрудников МИДа не ограничен, и вечерние и даже ночные бдения, работа в субботу и воскресенье для них вполне обычное явление.

Чо Сон У, разумеется, вполне представлял мой материальный уровень и прекрасно знал дипломатические обычаи, однако все время пользоваться его гостеприимством мне было по-человечески неловко. И я стал время от время приглашать его к себе домой, где можно было и перекусить, и поговорить. Таким образом отвечать на приглашения было мне под силу, хотя это и не очень нравилось моей жене, так как приносило лишние хлопоты. Неудобно было и то, что встречи проходили в вечернее время. С другой стороны, домашняя обстановка создает совсем другую атмосферу между людьми, придавая ей как бы неформальный характер. Это и есть известные сейчас и широко практикуемые даже на высшем уровне так называемые встречи без галстуков.