Фабрика романов в Париже - Дирк Хуземан

остались зеленые и синие пятна.

Карета остановилась. За окном появились расплывчатые очертания дома Шмалёров. Дверца кареты распахнулась, и здание приобрело резкие контуры. На фасаде из песчаника дождь нарисовал темные пятна. Побеленные пилястры обрамляли освещенные окна – настолько высокие, что за ними могли бы располагаться бальные залы. Вазы, высеченные из светлого камня, стояли перед зданием словно часовые; по бокам в украшенных горшках росли деревца. Соседние здания держались на почтительном расстоянии от дома торговца сельдью и его семьи. Анна была у цели.

Иммануэль как статуя стоял перед каретой. На нем была накидка, покрытая слоем воска, с которого тысячами жемчужин стекал дождь. Перед кучером ждало инвалидное кресло.

Даже за столько лет Анна не смогла привыкнуть к виду коляски. Колеса со спицами, коричневая грубая кожа обивки и ручки с завитками на концах: казалось, это приспособление придумали, чтобы пытками выбивать признания из заключенных.

Она кивнула Иммануэлю. Тот откинул подножку кресла, расстелил одеяло из грубой зеленой шерсти на обивке сиденья и подошел вплотную к дверце кареты. Как и всегда, поднимая Анну, он надел перчатки из черной кожи. Анна уже перестала возражать. Иммануэль был единственным, кому она доверяла. Она могла бы и потерпеть его голые руки на платье. Но кучер не изменял своим правилам. Тем не менее он позволил Анне заплатить за перчатки.

Иммануэль усадил Анну в кресло. Опустившись перед ней на колени, он поправил ей ноги и ступни. Этого Анна стыдилась больше всего и, сгорая от неловкости, смотрела в ночное небо. Наконец все было готово. Иммануэль сложил концы шерстяного одеяла на коленях Анны. После он начал толкать инвалидное кресло. Колеса заскрипели по гравию.

Они направились к выкрашенной в белый цвет двери с большим латунным кольцом. Им сразу открыли. В проеме появился молодой человек в ливрее; над головой он держал небольшой фонарь.

– Bonsoir[22], мадам – произнес слуга.

Больше ничего сказать он не успел. Схватив его сзади за плечо, волосатая рука отодвинула его в сторону. В свете лампы появилось мужское лицо; маленькими, широко расставленными глазами оно посмотрело на Анну.

– Добро пожаловать, графиня Дорн! – громко сказал господин. – Добро пожаловать в Париж! Добро пожаловать в наш дом! Я Олаф Шмалёр.

Прижав руки к бокам, он старательно поклонился.

Анна улыбнулась и склонила голову в почтительном приветствии.

– Пожалуйста, не называйте меня графиней. Я отказалась от титула и имени мужа, – сказала она.

– Но отчего же? – вырвалось у Шмалёра.

– Я вернула девичью фамилию, – ответила Анна. – Анна Молль.

– Ну, как вам будет угодно.

В голосе Шмалёра слышалось разочарование. Похоже, купец рассчитывал, что учить его детей будет дворянка.

– Что по-графски роскошно, – нарушила Анна молчание, – так это ваша усадьба. А еще поздняя осень в Париже.

Хозяин провел рукой по жидким рыжеватым волосам, осмотрел ладонь и вытер ее о штанину.

– Прошу прощения, графиня… мадам. Идите за мной в дом. Пардон. Я хочу сказать. прикажите вашему слуге повезти инвалидное кресло. – Он кашлянул. – Семья уже ждет вас.

Анна осведомила нового работодателя о своем недуге и даже приложила к письмам чертеж инвалидной коляски с указанием ее размеров, чтобы он мог предоставить ей подходящую комнату. Однако Шмалёр, похоже, не придал этому особого значения. Быть может, он вообще забыл об инвалидном кресле. Во всяком случае, семья принимала гостью не на первом, а на втором этаже. Сначала Иммануэлю пришлось нести саму Анну, а потом кресло по сужающейся кверху лестнице. У Анны закружилась голова. Но она все равно не стала держаться за плечи Иммануэля, как делала обычно. Вместо этого Анна скромно сложила руки на животе.

Она услышала топот маленьких ножек. Захлопали двери. Наконец Анна оказалась на галерее с обшивкой из темного дерева и белыми вазами на полу. Из каждой торчали по четыре длинных лилии. Они тоже были белыми и создавали очаровательный контраст с темным окружением.

Анна бесшумно катилась по толстым коврам: позади нее был Иммануэль, а впереди – широкая спина Олафа Шмалёра. Хозяин открыл дверь, и Анна проскользнула в ярко освещенный салон. Похоже, окнами именно этой комнаты она любовалась снаружи. Помещение и вправду было таким огромным и высоким, что могло бы служить свету Баден-Бадена бальным залом. В покрытых черным лаком витринах стояли японские предметы. Настенные ковры с причудливыми узорами, фарфор и изделия в стиле шинуазри[23] вызвали бы восхищение в салоне рококо.

Перед четырьмя креслами, обтянутыми красным бархатом, стояли женщина и двое детей. Хозяйка дома была примерно того же возраста, что и Анна. Дама была низкой и хрупкой, а ее лицо напоминало мордочку пугливого животного. Она пыталась восполнить небольшой рост высокой прической. Анна гадала, как мадам Шмалёр справлялась с тучностью мужа. Очевидно, пара нашла для этого решение. Это доказывало существование двух детей.

Хозяйка дома представилась как Мари-Александрин Шмалёр. Женщина сказала, что Анна может называть ее просто мадам. А она будет звать Анну графиней: «Если у немцев так принято».

Анна хотела было возразить и объяснить мадам Шмалёр, что она больше не графиня. Тут Олаф Шмалёр подошел к жене и попросил ее налить чай. Сам он, встав между детьми, положил руки им на плечи.

– А это малыш Жан и Анриетта, – сказал Шмалёр голосом, который привлек бы десяток покупателей на рыбном базаре.

На малыше Жане и Анриетте были дорогие наряды, соответствовавшие последней парижской моде. Девочке, как Анна знала из писем, было десять. Похоже, ей нравились дорогие одеяния. Она покрутила бедрами, неуклюже подражая матери, погладила себя по животу и оглядела наряд. У нее были пухлые щеки и маленький рот, а с головы свисали замысловатые локоны. Мать точно трудилась над прической не один час.

Жан, напротив, явно чувствовал себя неуютно в двубортном шелковом жилете с шалевым воротником. Он неподвижно стоял рядом с сестрой и, впившись ногтями в ладони, не отрывал взгляда от инвалидного кресла.

У обоих детей слипались глаза. Наверное, в это время они обычно давно были в постели.

– Подойдите ко мне, – Анна протянула руки им навстречу.

Дети не двинулись с места. Анриетта уставилась на палец Анны, словно боясь, что из него могут вылететь молнии. Жан с желчным видом разглядывал колеса инвалидной коляски.

– Подайте руку учительнице, – приказала мадам Шмалёр, стоявшая за тележкой-подносом с чайным сервизом.

Дети по-прежнему не шевелились. Анна бы с удовольствием опустила руки и отправила Жана и Анриетту спать. Но уступчивость – главный враг воспитания. Анна поманила детей пальцами. «Они как Гензель и Гретель[24], – подумалось ей, – а я для них – ведьма