Пушкин. Жизнь в цитатах: Лечебно-профилактическое издание - Константин Леонтьев

Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть. Прощай, поэт – когда-то свидимся?

(из письма К.Ф. Рылееву, май 1825 года)* * *

… не пренебрегай журнальными мелочами: Наполеон ими занимался и был лучшим журналистом Парижа (как заметил, помнится, Фуше).

(из письма П.А. Вяземскому, июнь 1825 года)* * *

… Ты уже, думаю, босоножка, полощешься в морской лужице, а я наслаждаюсь душным запахом смолистых почек берез, под кропильницею псковского неба, и жду, чтоб Некто повернул сверху кран и золотые дожди остановились… у нас холодно и грязно – жду разрешения моей участи.

(из письма П. А. Вяземскому, июль 1825 года)* * *

Неожиданная милость его величества тронула меня несказанно… Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей.

……

Боюсь, чтоб медленность мою пользоваться монаршей милостию не почли за небрежение или возмутительное упрямство. Но можно ли в человеческом сердце предполагать такую адскую неблагодарность.

Дело в том, что, 10 лет не думав о своем аневризме, не вижу причины вдруг об нем расхлопотаться. Я все жду от человеколюбивого сердца императора, авось-либо позволит он мне со временем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверчивости собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства.

(из письма В.А. Жуковскому, июль 1825 года)* * *

… русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, то есть языка мыслей).

……

Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия:

Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333, на городище Воронине. Каково?

(из письма П.А. Вяземскому, 13 июля 1825 года)* * *

… у нас осень, дождик шумит, ветер шумит, лес шумит – шумно, а скучно.

(из письма П.А. Плетневу, 19 июля 1825 года)* * *

Носите короткие платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на височках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круглое лицо.

(из письма Анне Н. Вульф, 21 июля 1825 года)* * *

Некто Вибий Серен, по доносу своего сына, был присужден римским сенатом к заточению на каком-то безводном острове. Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, коему дарована жизнь, не должно лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого! – чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности.

(из письма А.А. Дельвигу, 23 июля 1825 года)* * *

Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы – легкомыслие или кокетство позволить мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю; но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, написанное вашей хорошенькой ручкой.

(из письма А.П. Керн, 25 июля 1825 года)* * *

Друзья мои так обо мне хлопочут, что в конце концов меня посадят в Шлиссельбургскую крепость…

(из письма П.А. Осиповой, 25 июля 1825 года)* * *

… мне нужны деньги или удавиться.

(из письма брату Льву, 28 июля 1825 года)* * *

Сделай милость, не забывай своего таланта. Боюсь, чтоб проза жизни твоей не одолела поэзии души.

(из письма В.И. Туманскому, 13 августа 1825 года)* * *

Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т. д.; один только у него недостаток – то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая.

(из письма А.П. Керн, 13 – 14 августа 1825 года)* * *

Я без ума от Нетти. Она наивна, а вы нет. Отчего вы не наивны?… если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности – в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю – у ваших ног.

(из письма А.П. Керн, 28 августа 1825 года)* * *

Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению… и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку!..

По крайней мере могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию.

(из письма П.А. Вяземскому, 15 сентября 1825 года)* * *

Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

……

Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести.

……

Я умоляю ваше величество разрешить мне пребывание в одной из наших столиц или же назначить мне какую-нибудь местность в Европе, где я мог бы позаботиться о своем здоровье.

(из письма императору Александру I, июль-сентябрь 1825 года)* * *

Горчаков доставит тебе мое письмо… Он ужасно высох – впрочем, так и должно; зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гнием; первое все-таки лучше.

(из письма П.А. Вяземскому, сентябрь 1825 года)* * *

Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтоб "Годунов" со мною уничтожился.

(из письма В.А. Жуковскому, 6 октября 1825 года)* * *

Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын!..

Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию – навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!

(из письма П.А. Вяземскому, 7 ноября 1825 года)* * *

Брови царь нахмуря,Говорил: "ВчераПовалила буряПамятник Петра".Тот перепугался."Я не знал!.. Ужель?" —Царь расхохотался."Первый, брат, апрель!"Говорил он с горемФрейлинам дворца:"Вешают за моремЗа два яйца!То есть разумею, —Вдруг примолвил он, —Вешают за шею,Но жесток закон".

(из письма АЛ. Дельвигу, ноябрь 1825 года)* * *

Милый, мне надоело тебе писать… Ты умен, о чем ни заговори – а я перед тобою дурак дураком. Условимся, пиши мне и не жди ответов.

……

Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо… Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением.

… Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе.

Писать свои мемуары заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно.

(из письма ПЛ. Вяземскому, ноябрь 1825 года)* * *

Как верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти государя; но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I.

В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. К тому ж он умен, а с умными людьми все как-то лучше…

(из письма П. А. Катенину, 4 декабря 1825 года)* * *

В столицу хочется мне для вас, друзья мои, – хочется с вами еще перед смертию поврать; но, конечно, благоразумнее бы отправиться за море. Что мне в России делать?

(из письма П. А. Плетневу, 4–6 декабря 1825 года)* * *

Не стоит верить надежде, она – лишь хорошенькая женщина, которая обращается с нами как со старым мужем.