Tochka vozvrata - Hairuzov

– Это начальник аэропорта Ваня Брюханов, – объяснил мне Ватрушкин. – Он знает, что мне надо восемь, я думаю, мы договоримся.

– Но с ветром вряд ли, – заметил я. – Он-то нас не слышит.

– Пожуем, увидим.

Через десять минут мы были над Жигаловом. Было видно, что на земле действительно сильный ветер, полосатый конус на аэродроме стоял колом, макушки деревьев клонило к земле, а на улицах поднимались клубы пыли.

– Сделайте контрольный замер, – попросил Ватрушкин.

– Пятнадцать метров, – спустя некоторое время сообщил Брюханов.

– Вот видите, уже сбавил, – спокойным голосом сказал Ватрушкин. – Я сделаю кружок, а вы сходите на полосу. Судя по всему, ветер стихает.

Вместо ответа в наушниках раздалось что-то нечленораздельное.

Минут через пять, когда Ватрушкин вновь запросил погоду, Брюханов уже с сердцем в голосе выдавил:

– Ветер одиннадцать метров. Советую уходить на запасной.

– Он, видите ли, советует! Не страна, а дом советов, – прокомментировал Ватрушкин. И, выждав еще пару секунд, попросил: – Вы еще раз замерьте. А мы постараемся угадать между порывами.

В наушниках вновь произошло какое-то клокотание, через секунду все стихло и все же через пару минут выдохнуло:

– Ветер восемь метров, – Брюханов на секунду умолк, чтобы тут же добавить: – Но очень си-и-льный!

Ватрушкин показал мне большой палец и быстро начал снижение. Бороться с боковым ветром он не стал, а посадил взбрыкивающий от ветра самолет поперек полосы. Пробега как такового не было – едва коснувшись земли, самолет встал как вкопанный. Но это ощущение было секундным, мне показалось, что ветер опрокинет нас на крыло. Самолет начало корежить и наклонять, было такое ощущение, что уже без помощи мотора он может самостоятельно подняться в воздух или, чего доброго, его как щепку унесет в овраг. Но Брюханов быстро организовал всех мужиков, кто был на аэродроме, и они, повиснув на крыльях, помогли нам доползти до стоянки. Самолет тут же пришвартовали, зачехлили. И тут наконец-то я разглядел Брюханова. Был он крепок и высок ростом, на лице выделялся крупный нос. Он подошел к крылу, погрозил кулаком Ватрушкину, но уже через минуту они, два крепких, но уже поседевших хлопца, обнимались прямо у дверей самолета.

Освободившись от своих прямых пилотских обязанностей, я схватил чемодан Анны Евстратовны, в другую руку, для равновесия, взял парашютную сумку и тут же, вспомнив грузчика, чертыхнулся про себя и поволок увесистую поклажу к самолетной двери. Ватрушкин, глянув на мой новенький летный костюм, улыбнулся.

– Ты уж извини, но погрузчиков сюда еще не завезли, – перекрывая ветер, сказал он. – И грузчиков здесь еще долго не будет.

Вот так, аккуратно, но со значением, Ватрушкин припомнил мне грузовой склад. Я молча проглотил пилюлю.

Много позже до меня дошло: он хотел предупредить, что за всеми пассажирами багаж не наносишься и разгружать и загружать почту, груз в маленьких аэропортах придется самому и что моя новенькая, точно для кино, форма вскоре покроется пятнами и мне придется то и дело отмывать и очищать ее бензином. А пассажиры и пассажирки будут помнить меня только до той минуты, как я поставлю на землю чемоданы и они, подхватив их, тут же забудут, с кем летели, кто нес поклажу, побегут себе по своим делам дальше.

Мои размышления и впечатления прервал налетевший ветер, он сорвал с головы новенькую летную фуражку и покатил по траве. Я едва успел догнать ее, и тут с аэродромной вышки все тот же порывистый ветер чуть ли не в насмешку мне донес модную в то время югославскую песню из кинофильма «Любовь и мода», которая была больше известна как «Маленькая девочка»

Всю жизнь мечтала,

пилотом стала.

И вот лечу я,

И не страшно ничуть.

Мне пришлось еще раз возвратиться к самолету и, преодолевая порывистый ветер, перетаскать вещи Анны Евстратовны к деревянному зданию жигаловского аэровокзала. Анна Евстратовна решила сходить в районо, чтобы сообщить, что она прибыла и готова ехать, куда ей укажут. А нам оставалось готовиться к ночевке, погода испортилась окончательно, и лететь куда-то или возвращаться на базу нам запретили.

– Вот что, не в службу, а в дружбу, – когда мы уже разместились в пилотской гостинице, сказал мне Ватрушкин, – сбегай до магазина. Это тот, что в судоверфи. Командир протянул мне двадцать пять рублей. – Надо обмыть твой первый полет. Возьми коньяк. – На какое-то мгновение командир призадумался. – Две бутылки мало, три много. – Ватрушкин махнул рукой. – Вот что, бери пять. Не хватит, так останется. И сними свой парадный костюм. Лучше надень мою куртку. Увидят тебя жигаловские, подумают, что это Муслим Магомаев к ним прилетел.

Сравнение со знаменитым певцом мне польстило. Магомаев был тогда у всех на устах. И то, что командир предложил взять его куртку, своей предусмотрительностью сразило меня окончательно. Действительно, могут не понять: летчик, да еще молоденький, затаривается спиртным. А в куртке – другое дело: и покупателям, если такие будут, понятно, что берет коньяк бывалый летун.

– Да я вообще-то не пью, – заметил я.

– Что так? Больной? Или подлюка? – Ватрушкин как-то по-новому оглядел меня: – Пить не будешь, капитаном не станешь. Но насильно заставлять не буду. Как говорится: вольному воля.

– Спасенному – рай, – в тон поддакнул я. – А еще мой отец говорил: бешеному – поле, ходячему – путь.

– Лежачему – кнут, а бестолковому – хомут! – засмеялся Ватрушкин. – Тот, который на нас надевают.

– Считается не тот, который надевают, а тот, который мы надеваем на себя сами, – буркнул я.

– Уже и закукарекал, – удивленно протянул Ватрушкин. – Тебе бы надо на филолога, а ты в летчики! Ну что, идешь?

– А у меня есть выбор? Конечно, иду, даже не иду, а лечу.

– Вот и ладненько! Если увидишь там папиросы «Герцеговина Флор», возьми пару пачек. В городе их днем с огнем не сыщешь, а здесь бывают, должно быть, в память о тех временах, когда в этих краях в ссылке был соратник Сталина Валериан Куйбышев.

– Здесь еще бывал Радищев, – вспомнил я. – Который написал «Путешествие из Петербурга в Москву». И проездом Чернышевский.

Реакция командира оказалось мгновенной.

– «Что делать»? – прищурившись, спросил себя Ватрушкин. – Вот что прикажешь делать мне? Был у меня уже такой же филолог, фамилия у него была Тимохов. Любил играть в карты и филонить. Чем это завершилось? А тем, что сам себя сослал на Колыму. Дальше было некуда. Может статься, что и тебя могут в этот самый Чикан отправить, к Анне Евстратовне. Скоро туда откроются полеты, и там наверняка потребуется человек.

В Чикан мне совсем не хотелось. Я понял, что Ватрушкина начала раздражать моя говорливость. И не мой первый полет он хотел обмыть, а, скорее всего, снять то напряжение, которое еще с самого утра создал ему я. Вновь перед моими глазами встал почтовый завал, и, судя по словам командира, еще предстоял разбор, который не сулил мне ничего хорошего. Чего доброго, могут и сослать.

И я пошел в незнакомый мне северный поселок.

«Надо же, он даже знает, что в этих местах бывал Куйбышев, – размышлял я над последними словами Ватрушкина, – вообще-то забавный старикан. Но надо с ним ладить. Не то и вправду сошлет в Чикан. Тогда точно – не видать левого сиденья как своих ушей».

Удивительно состояние молодости. Как волна, накатило плохое настроение и тут же откатило. Через пару минут я уже с другим чувством посматривал на рубленые столетние деревянные дома, на одиноко сидящих на лавочках людей. Сколько событий прошло, и сколько разных людей проезжало мимо этих высоких гор, обступивших Лену. Жигаловские дома спокойно смотрели на очередного залетевшего в их края летуна.

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,

Нипочем ей страх,

И идут по той дороге люди,

Люди в кандалах…

Тихо про себя я стал напевать песню на стихи Есенина.

На улице все же было пустовато и ветрено. Но натянутая почти на самые уши летная фуражка крепко сидела на голове, а на ногах были не кандалы, а уже посеревшие от пыли тупоносые башмаки. И все же мне было приятно идти по улице в летной форме, ощущать на себе не какую-нибудь, а настоящую кожаную командирскую куртку. Появись я в ней на Барабе, уж точно было бы разговоров. Но до командирской куртки мне еще пылить и пылить. А здесь даже собаки с ленцой поглядывали на мою видавшую виды брезентовую, из-под самолетных формуляров сумку, которую Ватрушкин сунул в последний момент, чтоб скрыть цель моего похода в магазин.

Много позже, вспоминая свои первые летные дни, я приду к одному простому выводу: впечатления от второго полета никогда не станут первыми; все сольется в один рейс, с этими длинными, по нескольку дней задержками в разных аэропортах, а взлеты и посадки, которые происходили без спешки и по расписанию, станут тем же обыденным делом, например, как открытие и закрытие многочисленных дверей в нашей повседневной жизни.