Капля духов в открытую рану - Катя Качур

делать. На чердаке стоял узкий топчан с наваленными на него старыми пальто и шубами из вылезшего искусственного меха, перекошенный стол, несколько табуреток. На столе – электрическая плитка, выключенная из розетки, на ней старый эмалированный чайник, белый с розовыми цветочками на облупленном боку.

– Здесь холодно. – Ася поежилась. Пахло плесенью и старыми тряпками.

– Я включу чайник. – Стасик поднял крышечку, проверяя, есть ли вода.

Плитка нагревалась медленно. Стасик утрамбовал пальто на топчане.

– Откуда берутся дети? – с видом учителя в начале урока спросил он.

– Из живота, – вполне научно ответила Ася.

– А как они туда попадают?

– Они там зарождаются. – Ася явно была подготовлена.

– Почему они там зарождаются? – продолжал тестировать Стасик.

– Потому что… ну, не знаю… ну приходит время, и они зарождаются.

– Они зарождаются из-за того, что мама с папой начинают сильно обниматься. И прижимаются друг к другу пиписьками.

– Клево.

– Если мы сейчас будем так делать, когда ты вырастешь, у нас будут дети.

Ася задумалась. Она не могла понять, хорошо это или плохо. Было холодно, и ей хотелось уже начать действовать. Стасика она не стеснялась. Из года в год они вместе голышом купались в баке для полива с теплой зеленой водой, мотылем, существующим в разных стадиях своего перевоплощения в комаров, и жуками-водомерками, истерично метущимися по глянцевой поверхности.

– Давай, – выдохнула Ася.

Они разделись, бросили мокрую от дождя одежду поверх греющегося чайника, легли на вонючий топчан, крепко обнялись. Стасик был очень горячим, пахнущим здоровым, но грязноватым детским телом.

– Приятно? – спросил он.

– Тепло-о-о, – протянула Ася.

– Мне тоже тепло, ты как печка. – Он вжался своим маленьким и мягким писюном ей в пупок.

– Чувствуешь?

– Да-а-а. Пахнет горелым.

Стасик вжался еще сильнее.

– А сейчас?

– Что-то горит.

– Это я горю. Любишь меня?

– Люблю, только ты очень сильно на меня давишь. – Его ребра впились ей в грудь, ключицы давили на шею.

– Я мерзну, обними меня. – Стасика трясло.

Ася стала натягивать на него пальто и шубы. Они зарылись в тряпки, как в кокон, и уснули.

Когда спустя пятнадцать минут вернулся отец, из окна чердака валил дым.

– Твою ж мать! – выдохнул он.

Чайник выкипел, одежда на нем сгорела дотла, столешницу из пластика лизали языки синего пламени. Малюсенькая чердачная комната наполнилась едким дымом. Отец вбежал, кашляя и задыхаясь, начал забрасывать пламя шубами и пальто с топчана. Схватил голых, сонных, надышавшихся дымом детей в охапку, как пучок толстых веток для костра, и, спотыкаясь, спустил их по старой лестнице с чердака. Убедился, что дышат, и вновь кинулся обратно тушить остатки огня.

– Какого черта вы там делали? – орал отец.

Подоспевший гуманоид Владик поддакивал каждому его слову.

– Мы делали детей, – призналась Ася.

– Из чего-о-о? – голос отца срывался.

– Из себя.

– Вашу ма-а-ать!

– Стасик очень горячий, – пролепетала Ася. – По-моему, у него температура. Не меньше тридцати девяти. – Она знала в этом толк, часто простывала, и мама каждый раз качала головой, озвучивая показания градусника. – Ну я пойду, меня бабушка ждет.

Несколько следующих лет Ася активно ездила по пионерским лагерям и со Стасиком не встречалась. Столкнулись лбами только, когда ей исполнилось четырнадцать. Стасик оканчивал школу, волосы из белизны ушли в пепел, глаза стали суровее, кожа на лице огрубела и покрылась редкими прыщиками. Они коротко поздоровались, запылали от стыда щеками, и каждый скрылся в своем доме. И уже в студенчестве, когда дачу вынужденно продавали, Ася на несколько часов приехала попрощаться с детством и встретила Стаськиного отца. Он был на новом «Фольксвагене» («Порше» по меркам Н-ска), стоял один у калитки, опершись бедром на багажник, курил «Мальборо». Ася увидела его как будто впервые. Крепкий, невысокий, светловолосый, полысевший посередине, синеглазый, как Стасик. Жутко обаятельный. В потертых джинсах и майке-поло с гольфистом на эмблеме.

– Здрасьте, Николай Васильич!

– Привет, банда! Ух, красавицей выросла!

Они вдруг тепло обнялись, он расцеловал ее в обе щеки. Ася подумала, что, вероятно, он всегда был мировым мужиком: ни разу не пожаловался на нее родителям, ни разу не отнял ни сливы, ни горох, ни крыжовник, которые она зачем-то воровала у Стасика на даче и была поймана с поличным, не выставил счет за сгоревшую автоплощадку и комнату. Никогда не рассказывал об их проделках своей жене, маме Стасика, высокой отрешенной блондинке, которая редко приезжала на дачу и своими длинными фуксиевыми ногтями не вписывалась в гармонию местных кустов и грядок. Наверное, он ее сильно любил.

– Как Стасик?

– Скоро женится. А ты?

– Я не скоро. Спасибо вам. За все. – Голос Аси задрожал.

– Да ладно, все у тебя будет хорошо. – Он крепко прижал ее к себе, обдав чем-то гораздо более дорогим, чем одеколон «Спортклуб»[4]. – Ты ведь не девка – огонь!

Глава 7

Это был диоровский «Саваж», 95–96-го года выпуска[5]. Он обжег ноздри, как только она сняла крышечку. Внезапно, как боль от плетки, перед глазами встала просека с проплешинами щебенки, деревянные щербатые заборы (лезь не хочу), перекошенные калитки, одна смешнее другой. Их собственная была особенной – в виде домика с треугольной крышей, из серых досок, вымоченных многолетними дождями. Ася часто, теряя под ногами почву, мучаясь от бессонницы, мысленно открывала эту калитку. Входя в нее, перешагивая через тонкий волосок памяти, как Алиса в Стране чудес, сразу становилась маленькой. Перед глазами был заросший сад с кустами малины. Вдали – зеленая веранда бревенчатого дома с привидениями. На веранде бабушка, полосатая кошка, запах жареной картошки. А дальше – крыши соседних домиков без удобств, покрытые то рубероидом, то вагонкой, то черепицей, – трогательно убогих, совершенно разных, абсолютно уникальных в своей незамысловатой архитектуре. Еще дальше – кудрявые верхушки дубовой рощи, уходящей в бесконечность, в вечное путешествие. Ася думала, что, покидая этот мир, она обязательно должна пройти именно по этому пути. Через эту калитку, по этой утоптанной земляной дорожке, оставляя где-то сзади и под собой возню двух детей в шалаше, бабушку с тревожными глазами, кошку на веранде, дремлющую на спинке выцветшего дивана, и обязательно отца Стасика, модного, матюгающегося, в попытке загнать свою машину на заваленную ветками стоянку.

– Пока, Николай Васильич!

– Пока, банда! – крикнет он и посмотрит в небо голубыми Стасиковыми глазами.

– Может, и этот возьмете? Прекрасный фужер[6] старой школы. – Седой парфоман терпеливо ждал, пока Ася придет в себя.

– Нет-нет, я винтажем не увлекаюсь. Только селектив[7]. – Она расплатилась и стала засовывать в сумку заляпанный лютановский колокольчик с притертой крышечкой и Пале-Роялем на этикетке. Это был