Разведка боем - Василий Павлович Щепетнёв

и вовсе поклевал чёрной икорки, и будет. Наш советский «Аэрофлот» — это не сельская закусочная, а всё ж рисковать не хотелось.

Девушки в восторге. Для нас, чернозёмцев, полёт в Америку — это почти как на Луну. Я поспокойнее. Берегу эмоции. А Антон и вовсе что-то строчит в толстую тетрадь на девяносто шесть листов. Не что-то, книгу пишет. «Чижик против Фишера».

Вот так летели, летели. Наконец, сели. В Монреале. Посидели, дозаправились, дальше полетели. В момент дозаправки пассажиров вывели в аэровокзал. По правилам пожарной безопасности. Но только в пределах, не далее. Так и не знаю, могу я сказать, что ступал на канадскую землю. На землю-то как раз и не ступал. На бетон ступал, на асфальт ступал, на камень ступал, на плитку керамическую ступал, а на землю не ступал.

Чуть-чуть размялись, я купил «Канадиен трибьюн» и «Нью-Йорк Таймс»: долларов нам все-таки в Москве наменяли, хотя и самую малость. На газеты хватит.

Вернулись в самолёт, полетели дальше. Тут уже близко, утешался я. И над землёй летим, не над океаном.

В самом деле близко. По сравнению с Москвой.

Успел пролистать газеты. В NYT заметка, что сегодня-де в Америку прилетает российский чемпион Chizzick, чтобы сыграть матч с Джеймсом Робертом Фишером.

Значит, знают. Значит, ждут. Значит, готовятся.

А мы уже готовы. Хочется думать.

Приземлились в Нью-Йорке неожиданно. Летели, и вдруг сели. Ни тебе статуи Свободы, ни вида на небоскрёбы с моря.

На часах — половина одиннадцатого. То есть двадцать два тридцать. А местное время — половина третьего пополудни. Вот оно, влияние долготы!

Ладно. Вышли. Нас встречает человек средних лет с плакатиком: «Чижик!!!». Написано по-русски. Наш человек?

Наш, да не наш. Наш — в смысле, что встречает именно нас с лучшими намерениями. Это офицер связи от принимающей стороны. От организаторов матча то есть. А из посольства? Из консульства? Из наших представительств? Где собкор «Комсомолки»?

Никого.

Видно, заняты.

Да и зачем нам посольство? Оно, посольство в Вашингтоне. А мы в Нью-Йорке.

Встречающий представился: Петр Николаевич Толстой. И, предваряя вопросы — да, внук. Внук Льва Николаевича Толстого. Но американец. Родился здесь, в Америке.

И он провел нас на ВИП-контроль. В Америке, конечно, равенство, но некоторые равнее других — это он сказал, Петр Толстой. Сказал, и посмотрел на нас, будто ожидая реакции.

Но не дождался.

Получили багаж. Толстой провел нас через иммиграционно-таможенную службу. Ничего особенного: стол, дама в форме, строго спросившая, не собираюсь ли я свергать правительство США. Нет, не собираюсь, честно ответил я. Не ввожу ли я в США оружие, наркотики и иные запрещённые предметы и вещества? Не ввожу. Шлепнули печать в паспорт, и пожелали приятного пребывания в Америке. Welcome!

То ж и с остальными из команды.

Не так страшен чёрт, когда захочет.

Но далеко мы не ушли. Из международной зоны прошли в зону внутренних рейсов.

Нас уже ждал самолёт. Цигель, цигель, ай-лю-лю! Нужно лететь дальше. В Лас-Вегас.

Самолет особый. Лир. Для важных персон. Вроде нас.

Посмотрели. Красивая птица.

Загрузились. И в шестнадцать часов по Нью-Йоркскому времени снова были в воздухе. Быстро это у них делается.

Америка большая страна. Не как Советский Союз, конечно. Но большая. Лас-Вегас от Нью-Йорка далеко. Как Красноярск от Москвы, даже дальше. Но самолет домчит быстро, не успеете оглянуться, сказал граф. Почему граф, не знаю, он о графстве не сказал не слова, но я его стал титуловать. Про себя, конечно. Мысленно.

На полпути сели дозаправиться. В Мемфисе.

Опять сошли на землю — то есть бетон, асфальт, керамику. Читал, что город интересный, да проку-то: чуть размялись, и назад, в самолёт. Время не ждёт!

Между Мемфисом и Лас-Вегасом меня накрыло.

В три ночи по Москве.

Ну, это привычно. С некоторых пор, да уже два года как, в это время мне снятся кошмары. Если сплю. А если не сплю, то приходят странные видения. Будто я старик стариком, впрочем, довольно бодрый. Даже не старик, а привидение старика. Дух. Летаю над сгоревшим городом и вздыхаю: ах, как всё неладно вышло-то. А город-то Чернозёмск.

Ну, и всякие воспоминания о сгоревшем мире. Нечёткие, будто смотрю в подзорную трубу с запотевшими стеклами.

Минут десять подобное длится. Много — пятнадцать. А потом туман наваждения рассеивается.

Я даже записывал свои видения — потому что без записи они улетучиваются быстрее, чем кубик сухого льда на жаре. Но получается неважно. В тот момент, когда я писал, «луганский капкан» что-то для меня значил, но уже наутро это превращалось в тыкву. Почему луганский, почему капкан? Кто в него попал? И чем всё это кончилось?

Бред. Просто бред. И относиться нужно, как к бреду. Наплевать и забыть.

Лиса и Пантера догадываются, что со мной не всё гладко. Но я отговариваюсь тем, что у шахматистов свои причуды. Мне-де приходят в голову плодотворные дебютные идеи. Почему ночью? Потому. Когда приходят, тогда и приходят. Возможно, сказывается освобождение сознания от мелких повседневных забот. Менделееву ночью пришла идея периодической таблицы, идея на миллион. А мне приходят идеи маленькие, на трояк, на пятерку, на червонец, максимум на четвертной. Но часто. Мышление шахматиста только начинают изучать.

Сегодня же достало в самолёте. Значит, у нас в Чернозёмске, три часа пополуночи.

Но я притворился спящим. На глазах — полумаска для сна, мышцы расслабленны, дыхание ровное.

Так и продышал полчаса.

А потом «Лир» начал снижаться.

Я снял маску, выглянул в иллюминатор.

Пустыня. Скорее, серо-бурая, чем жёлтая. И горы. Невысокие, не снежные. Некрасивые.

Долго пейзажем любоваться не пришлось: мы покатились по бетонной полосе.

Всё. Марш-полёт на Запад закончился.

Граф, деликатно молчавший почти весь перелёт, пригласил нас сойти на гостеприимную землю штата Невады.

И мы сошли.

Вечерело. Воздух жаркий.

И по лётному полю к нам едут автомобили. Числом три.

Встречают, значит.