Ночная радуга - Евгения Михайлова

Я, конечно, не надсмотрщик своим мыслям, чувствам и телу. Но я сказала себе: главное – не вспоминать ту войну. А она уже опять во мне. И я не повернусь трусливо спиной, не зажмурю глаза. Я пройду. Я вспомню.

Получилось лишь следить за руками, чтобы не дрожали, пока не приехала домой. А в квартире я устроила инспекцию наших с Кириллом уцелевших яств. Хотя эти последствия пира могут рассказать не о том, что такое хорошее настроение, а о вдохновении душ и тел. Мы перепробовали столько вкусных вещей – сладких и острых – и забыли о бутылке чудесного белого французского вина. Просто не было момента, когда захотелось бы усилить, согреть чувства хотя бы на глоток. Мы были на самой вершине нашей общей свободы. Нет опьянения слаще.

И вот это вино мне пригодилось. Очень больно ходить по битому стеклу босиком. В который раз проходить эту тропу истязаний.

В те дни я собрала все силы, все аргументы, вспомнила все точные детали, которые можно было проверить, чтобы доказать вину Зины, убившей Артема. Я даже читала специальную литературу и сделала точные расчеты по аналогу профессиональных экспертиз. Все знали, что я права. И все знали, что разбирательство в таком ключе никому не нужно. Мое слово – против ее слова. А она показала, что пыталась схватить Артема, когда он оступился. Зина работала в крупной нефтяной компании, была там не последним человеком. Я – нищая начинающая журналистка, муж которой погиб, не успев принести ни одной зарплаты. Моя мать категорически отказалась спонсировать мою борьбу.

– Мне не денег жалко, – сказала она, – а тебя. Его не вернешь, а свою жизнь загубишь в этих судах, где смотрят только в руки, где каждый день топчутся сапогами по чужим смертям и несчастьям. Нет, нет и нет. Если бы ты меня попросила о том, чтобы как-то иначе наказать эту мерзкую бабу, я бы подумала.

Но мне нужно было именно так – откровенно и честно. По-другому наказание настигло Зину и без мамы. В ее крутой структуре ей буквально за дни оформили инвалидность и отправили на пенсию. А все, кто знал Артема, брезгливо отвернулись от его убийцы. И это были люди, которые согласились с заключением «несчастный случай». Дело, конечно, в великом «доверии» людей к нашей судебной системе.

Все поспешили забыть тот страшный день, оборвавший нашу жизнь. Остались я на пепелище воспоминаний и Зина в своем прижизненном склепе, куда заточило ее людское презрение. Она там истязала и уродовала свою женскую и человеческую суть. И ждала меня, чтобы вновь и вновь испугать, ранить, втянуть в круг смерти. Наверное, душа этой женщины так мала и так уродлива, что именно сейчас она нашла свой формат идеального существования. Я не допускаю мысли о том, что Зина может страдать. О нет. Я слишком хорошо изучила страну Страдание, прошла вдоль и поперек. Вход туда не для всех. Если не дано, значит, уцелел, поймал свой кусочек поганого счастья и покоя. В случае Зины – это наркотический кайф и моя боль в качестве усилителя кайфа.

Я металась по квартире и билась о стены, как бабочка с обожженными крыльями, ослепшая от огня. Когда вино помогло, наконец, зафиксироваться, сесть на диван, посмотреть на телефон, я обнаружила несколько пропущенных звонков. Все от Сергея Кольцова.

– Привет, – сказал он, когда я перезвонила. – Как насчет того, чтобы вместе съездить к биологической маме Ильи Пастухова?

– Нашел?

– Конечно. По тому адресу, который дал знакомый Кирилла, дома уже давно нет. Не нашел я ее и там, куда к ней ездил Петр Пастухов. После смерти ее мужа его родственники дом продали, Полину Смирнову выселили в халупку на другом конце Подмосковья. Добраться можно. Я там был, но один не стал заходить, как обещал. Едем вместе?

– Едем, – выдохнула я с облегчением.

И так может выглядеть ангел-спаситель. Как частный сыщик с синими и слишком честными глазами.

Полина Игнатьевна Смирнова могла бы позировать скульптору для статуи символа России. Худая, сухая, со скорбным лицом, глазами-ранами, с кожей, как кора умершего дерева, – она стояла в почти пустой, до блеска вымытой комнате и смотрела на нас без удивления, без растерянности, без страха и ожидания. Ничего ни от кого она не ждала. Просто терпела оставшиеся ей на роду встречи. Со всем, что было ей нужно, она уже рассталась.

– Ничего, если мы присядем, Полина Игнатьевна? – по-домашнему, как давний друг, спросил Сергей.

И когда старуха кивнула, подошел к деревянному, выскобленному до белизны столу, стал выкладывать продукты. Я опять удивилась его, как бы это выразиться, удобству, что ли. Человек, которому дано всегда быть уместным и ненавязчивым. Я ничего подобного не сообразила бы. Когда мы сели вокруг стола на жесткие, грубо сколоченные табуретки, Полина зажгла огонь газовой плиты с баллонами и поставила большой чайник.

Она ни о чем не спрашивала. Сергей ей сам сказал, что мы хотим поговорить о ее сыне, что мы – его близкие знакомые.

– Вы знаете, что Илья умер? – осторожно спросил он.

Старуха кивнула.

– Да, Костика убили. У меня есть телевизор.

Разговор, несмотря на все старания Кольцова, не получался. Дошли до того места, когда ее девятилетний сын написал на мать и отчима донос в прокуратуру. Был суд, Полину лишили родительских прав, но обвинения в жестоком обращении сочли недоказанными, потому они с мужем остались на свободе.

– Ваш сын солгал? Вы его чем-то обидели? – спросил Сергей.

– Мой сын не мог солгать. Значит, что-то было. Значит, как-то сильно обидели.

– Вы с ним виделись после этого?

– Нет. Когда Костя вырос, стала смотреть на него по телевизору. А недавно ко мне приезжал его приемный отец. Спрашивал, как и вы.

– Да, знаю. Вы с ним не захотели ни о чем говорить. А Илья… То есть Костя, – исправился Кольцов. – Костя обвинил вас с мужем в садистских издевательствах, в таких, после которых не остается следов избиения. В том, что голодом морили. Это правда?

– Не хочу об этом говорить.

– Полина, можно один вопрос, – обратилась к ней я. – Вы любили своего сына?

– Странный вопрос, – сухо ответила Полина. – Он просто мой сын. И тогда, когда пил молоко из моей груди. И тогда, когда писал заявление, и когда отрекся. И сейчас. Когда его похоронят, а меня туда не позовут.

– Мы заедем за вами, – пообещал Сергей.

Мы встали, попрощались.

Проехали тоскливую деревню, выехали на Кольцевую. Я всю дорогу думала, вспоминая рассказ Петра Пастухова, очнулась от слов Сергея.

– Я тут тормозну, нужно забежать в магазин за сигаретами.

– Пойдем вместе, – кивнула я. – Тоже что-нибудь куплю. Как тошно после встречи с матерью Пастухова. Полное впечатление, что он ее убил заживо.

Мы вышли из машины, и я поняла, что мы у супермаркета рядом с домом Зины.

Зашли в магазин, я взяла сок и виноград, направились к кассе. Перед этим нужно было пройти отдел, где готовили полуфабрикаты. Тем, кто их заказал, давали с собой стаканчики с бесплатными супами, многие отдавали эти супы стоящим неподалеку бедным старикам. И я совсем не удивилась, увидев в этой очереди нуждающихся Зину. Она была самой жалкой и мерзкой. Она набирала стаканчики, просила еще и еще. Ставила в какую-то потрепанную сумку: руки ее дрожали от нетерпения, она глотала слюну. Мое горло сжал спазм тошноты.

– Посмотри на эту женщину, – попросила я Сергея. – Тебе не кажется, что она чудовище?

Он смотрел на Зину внимательно и доброжелательно.

– Вика, это не Венера, конечно. Но это просто бедная женщина, которая давно не ела и сегодня может лопнуть от всей этой халявы. И я тебе покажу еще с десяток таких же «чудовищ». Вдруг закралось подозрение, что ты не самый добрый человек.

– Я не самый добрый, – мрачно ответила я. – А вот ты… Допускаю, что Кирилл прав, ты вовсе не частный сыщик, а жулик, если не замечаешь очевидного. Дело в том, что эта баба – миллионерша и жестокий, циничный убийца. Так-то, мой неожиданный и добрый друг.

Часть четвертая. Мой бог – протест

Право разрушить

Что тогда со мной произошло? Нет, это неверный вопрос. Тогда со мной ничего необычного не произошло. Я себе не изменила. Была одна задача – выпить допьяна мое отвращение к другим людям. К кровавой, жалкой и уродливой Зине. К мальчишке, который оболгал свою мать ради корысти и злобы, и у него получилось выплыть из нищеты и безвестности на ее горе. К родной матери, которая оставляла меня на растерзание маньяку, не замечая в нас перемен. К несчастному сумасшедшему, который убивал во мне девочку, женщину, человека вместо того, чтобы повеситься до нашей встречи. И даже к синеглазому ковбою-детективу с его способностью нравиться любому, но никогда до конца не быть честным. Я выстроила их и многих других людей, они все были по другую сторону моей крепости. Я всегда, не зная покоя, – против них с бессонным протестом наперевес.

Изменилось одно – у меня появился Кирилл. Я не просто тоскую по Кириллу, я теперь вижу особое спасение, тайное убежище лишь вместе с ним. Когда я возвращаюсь домой, а его долго нет, я не знаю, что делать с собой. Ужас именно в этом. Я начинаю себя терять. Я хочу видеть себя только в нем. А это уже зависимость, возможно, маниакальность.