Больно берег крут - Константин Лагунов

— Поповщина! Судьба, рок, неизбежность… ширмочка для хлюпиков.

— Ваня!

— Нет-нет, пожалуйста, я не обижусь. Даже напротив. Такая прямота только и может зацепить, стронуть…

— Вот-вот, — по-прежнему сердито продолжал Иван. — Все ждем, чтоб кто-то зацепил, стронул. Привыкли за чужой спиной. А ты сам, сам себя толкай. Нацелил на вершину — карабкайся. Но только вверх. Только вперед!.. Выше…

— Это куда же выше, позвольте вас прервать. По должности иль…

— Тьфу! При чем тут должность? Чтоб цель высокая — вот. Мы бетонку на промысел гоним. По уши в болоте. Первый выходной за месяц. На свету выезжаем и до темноты. Руки, ноги дрожат, в башке звон. А о чем думают? К чему тянутся ребята? Не зарплата, не премия манит. Турмаганская нефть зовет… А? Вот этими руками. По любой топи. В любую стужу. Это — наш Перекоп. Наш Сталинград. Наша Магнитка…

— Верно, Ваня! Верно! — Таня трепетала от восторга. — У каждого поколения — свой Перекоп, и у каждого человека — свой. И пока не одолел его…

— Это вы точно… Это вы правильно. — Остап Крамор согласно кивал головой, макая бороду в блюдце с вареньем.

— Вам какой-нибудь набородник изобрести, а то сметете все со стола бородищей и не заметите. Сбрили бы вы ее. Иль, в крайности, укоротили раза в четыре.

— Согласен. Даже очень согласен с вами. Только эта борода — зарок. Как перешагну роковую — под бритву. А пока ни-ни. Чтоб напоминала, подталкивала…

— Коли зарок — пускай красуется, — неожиданно уступил Иван. — Не век ей трепыхаться.

— Разумеется, — подхватил обрадованно Остап Крамор. — Как хорошо, что и вы верите в это. Вы же верите?

— Верим! Верим! — закричала Таня.

— Песню бы теперь, — мечтательно вымолвил Остап Крамор. — Так хочется…

— За чем дело? — добродушно откликнулся Иван и сразу запел:

Глухой, неведомой тайгою,Сибирской дальней стороной…

Крамор подпер кулаком подбородок, и его трепетный тонкий голос прилип к густому баритону, и дальше они вдвоем повели песню, полную тоски и радости, удали и печали. А когда запели о жене, которая непременно «найдет себе другого», в прищуренных глазах Остапа Крамора сверкнули слезы. Стиснув зубы, он уже не выговаривал слов, лишь надорванно и больно скулил…

С того дня Остап Крамор запил горькую и целую неделю не показывался в своем закутке.

2

В бывшем бакутинском особняке разместились первые в Турмагане детские ясли на сорок мест. И опять особняк стал бельмом на глазу. Им корили и попрекали руководителей трестов, СМУ, СУ, АТК, которые не имели ни детских садов, ни яслей, и потому женщины с малышами вынуждены были бросать работу либо, покинув ребенка без надзора, убегали на стройки, в конторы и там психовали, изводя себя недобрыми предчувствиями, и, урвав у дела время, сломя голову мчались к малышу, запертому в балке или в бараке. Потому многие рабочие и не везли в Турмаган семьи. Великовозрастные холостяки поневоле быстро дичали, прикипали к поллитровке, к одиноким женщинам. Легко и бесшумно распадались уже немолодые, вроде бы обветренные, испытанные временем и невзгодами семьи. Более обстоятельные мужики, подкопив за год-полтора деньжат, улепетывали в родные края к заждавшимся чадам и домочадцам. Прилив-отлив рабочих рук в большинстве организаций был почти равновелик, но были такие СУ и СМУ, где, приняв двоих, увольняли троих. А каждый новосел обходился не в одну сотню рублей. Вот и трещали, рушились сметы. Летели кубарем многие плановые показатели.

Пресса, радио, телевидение и кино трубили и трубили о сибирском чуде, славили на все лады первопроходцев, а вербовщики сулили баснословные заработки, расписывали красоты дикой природы, и каменщики, маляры, буровики, вышкомонтажники, бетонщики, арматурщики, крановщики, бульдозеристы и еще бог знает кто отовсюду ехали сюда, летели, плыли. Были тут и совсем зеленые желторотики, и уже обдутые, потертые и вовсе поношенные. Одни ехали за биографией, другие — за счастьем, третьи — за рублем, а иные просто потому, что им не сиделось в обжитом тихом гнезде, хотелось непокоя, риска, перегрузки.

С каждым днем прилив становился все ощутимей. Целыми подразделениями прибывали демобилизованные с комсомольскими путевками. В полном составе прикатила из Башкирии контора бурения во главе с Гизятулловым Рафкатом Шакирьяновичем и сразу превратилась в управление буровых работ, а Гизятуллов — из директора в начальника УБР. Почти все направленные сюда назначались на одну, две и даже три ступеньки выше той, какую доселе занимали на служебной лестнице. А тут еще коэффициент, или, проще говоря, северная надбавка к окладу, и немалая, порой равная ему, да плюс каждые полгода десять процентов прибавки за отдаленность, да у кого-то еще полевые, а у кого-то колесные…

Рубли эти давались трудом и по́том, за них надо было вкалывать, именно вкалывать и по десять, и по четырнадцать часов в сутки, в ливень и в стужу, по колено в грязи или в снегу, но все равно хрустящие бумажки притягивали, манили, околдовывали, хотя иной и сам не сознавал этого. Стремительный людской поток подхватывал, срывал и гнал на Север всякий мусор: бичи-тунеядцы, уголовники, ловкачи-прилипалы, которым все равно, какому богу молиться, лишь бы хапнуть побольше безнаказанно.

Судьба забрасывала сюда и таких, которые не управляли собой и плыли по жизни, как щепа по воде. Чего-то им хотелось, а чего? — не ведали. Куда-то рвались они, а куда? — бог знает. Но и прежний, устоявшийся, покойный образ жизни был им невмоготу.

Именно так вот — вроде бы и по своей охоте, а все же нежданно даже для себя очутился в Турмагане Александр Сергеевич Иванов. Сложив с инициалами две первые буквы фамилии и приплюсовав к ним мягкий знак, друзья-восьмиклассники придумали Сашке Иванову прозвище — Ивась. Непонятно, каким путем это прозвище перекочевало в университет, не отлепилось от Иванова и после того, как он приехал в Туровскую область в качестве литературного сотрудника областной партийной газеты «Туровская правда».

Ивась был высок, круглолиц, кудряв. Белые, будто искусственно обесцвеченные завитки никак не укладывались под расческой, топорщились, лохматились, от любого ветерка вставали дыбом. Ему едва минуло тридцать, но двигался он размеренно-неторопливо, говорил замедленно и негромко, без гримас и жестов.

Когда вновь созданный Турмаганский горком партии получил свой печатный орган, возглавить его поручили Ивасю.

Горком партии занимал трехквартирную секцию на втором этаже двухэтажного брусчатого дома. Коридоры там были такие крохотные, что для посетителей пришлось ставить скамьи на лестничной площадке, на улице. С раннего утра, задолго до девяти, подле горкомовского подъезда начинали собираться просители. Как правило, они приходили с одними и теми же просьбами: жилье, детсад, работа.

Желая избавить жаждущих встречи от томительного ожиданья, Владимир Владимирович Черкасов стал приходить в горком сперва к восьми, потом к семи и все равно заставал у крыльца толпу, и поток ищущих аудиенции не иссякал до конца рабочего дня, хоть тот растягивался порой на двенадцать часов. Не помогла и табличка на двери кабинета Черкасова, возвещавшая, что по личным вопросам секретарь горкома принимает лишь с семи до девяти утра. Люди толпились в коридорчике, на лестничной площадке, карауля момент, когда можно проскочить в кабинет либо изловить Черкасова на лестнице. К нему подходили на улице, в магазине, в бане, в кинотеатре, жалуясь, требуя, прося и даже угрожая.

Владимир Владимирович обладал удивительно цепкой зрительной памятью. Достаточно было ему только раз увидеть, чтобы запомнить человека очень надолго, порой навсегда. По одному беглому взгляду на толпящихся у райкомовского крыльца Черкасов почти безошибочно угадывал, кто с чем пожаловал, выделяя сразу пришедших по служебным делам.

Вот и теперь он уже издали заприметил и выделил из толпы Ивася. В темно-коричневом добротном костюме, с портфелем в руке, тот сидел на краешке скамьи, закинув ногу на ногу, и безучастно смотрел в никуда, словно бы спал с открытыми глазами. Он и Черкасова заметил только тогда, когда тот подошел вплотную. Неспешно встав, неторопко выговорил:

— Я к вам, товарищ Черкасов.

— Иванов?

— Да. Александр Сергеич.

— Звонили из обкома. Пойдемте.

Поставив портфель на пол, Ивась сел в кресло, закинул нога на ногу и уставился на Черкасова.

— Курите? — Черкасов выложил на стол пачку сигарет.

— Н-нет, — подмял ладонями белые завитки на голове, сдул что-то с плеча.

— Значит, редактором к нам?

— Ах, да, — спохватился Ивась. Вынул из внутреннего кармана большой бумажник, добыл оттуда бумажку, подал.

— Добровольно-обязательно иль по своей охоте?

— Редкий случай совпадения общественных интересов с личными…