Каска вместо подушки. Воспоминания морского пехотинца США о войне на Тихом океане - Роберт Леки

Гладколицый так и не вернул мне деньги за часы. Думаю, он счел их свадебным подарком.

Что ж, да будет так.

3

Интенсивность тренировок заметно увеличилась, а увольнения стали реже. Мы больше не возвращались на базу. Дни проходили скучно, поскольку были как две капли воды похожи друг на друга. Суббота и воскресенье тоже не отличались от будней с той лишь разницей, что теперь каждое воскресное утро нас будил лесной пожар.

Мы, конечно, не могли утверждать, что их устраивает именно майор, но, тем не менее, не сомневались в этом. Мы понимали, что в душе он не был злостным поджигателем, просто не мог перенести вида спокойно отдыхающих солдат. Я говорю: доказательств тому не было, если не считать таковыми, что пожары регулярно случались именно в воскресное утро примерно в одном районе и в тех частях леса, где не было опасности их распространения.

Мы поспешно загружались в грузовики, призывая все мыслимые кары на голову майора, и отправлялись к месту возгорания.

Пожар мы тушили встречным огнем, рытьем траншей, а иногда, если успевали, растаптывали маленькие очаги возгорания и сбивали огонь ветками, не давая ему набрать силу. Во время одной из таких операций на мне загорелась одежда.

Я стоял в самом центре тлеющего, отчаянно дымящего луга. Было так горячо, что я чувствовал обжигающий жар даже через толстые подошвы моих ботинок, плотные носки и внушительные мозоли. Я взглянул вниз и с ужасом заметил, что по левой штанине вверх медленно ползет тлеющая дорожка, которая вот-вот разгорится.

Не скажу, что я сильно испугался, но все-таки задерживаться не стоило, и я со всех ног помчался к бревенчатому забору, за которым росла высокая трава и земля была прохладной. Я знал, что не смогу затушить мириады тлеющих молекул моих штанов, похлопывая по ним ладонями: мне следовало покататься по земле, вываляться в грязи. Там, где я стоял, это было невозможно.

Как я бежал! Я несся к забору, а мои приятели, решив, что я обезумел от страха, устремились следом, на разные голоса призывая меня остановиться. Догнать меня было невозможно, побив все мыслимые рекорды, я первым пришел к финишу, то есть к забору, ласточкой перелетел через него, приземлившись на плечо, и принялся кататься по земле, хватая пригоршни грязи и обмазывая мои тлеющие штаны и носки.

Когда парни сверху посыпались на меня, я уже не горел. Первым на меня спикировал Бегун. Слава богу, я стартовал раньше, иначе мне ни за что не удалось бы достичь вожделенного забора первым. Не хочется думать, что бы было, перехвати меня друзья в центре горячего, пышущего жаром луга.

У меня оказался неприятный ожог внутренней поверхности голени – там, где загорелся носок. Он болел несколько дней, а шрам остался на всю жизнь.

Обучение подходило к концу. Дни, дни, бесконечные тягучие дни, наполненные потом, бесцельной беготней – почему-то мне при этом вспоминалась бессмысленная суета французской революции, – занятиями на тренажерах, ползанием вверх-вниз по грубым, отвратительно воняющим сетям, свисающим с высокой деревянной конструкции. Эта замысловатая конструкция – наш троянский конь – была устроена, чтобы изображать борт корабля. А еще мы все время копали окопы – эти дыры в земле на Филиппинах прозвали лисьими норами. Копали, перелопачивали, выгребали, так, чтобы, спрятавшись, оказаться ниже уровня поверхности, ныряли в свежую рану на теле земли и зарывались лицом в мягкий грунт. А вокруг ползали перепуганные черви, словно встревоженные поспешностью копания могил. Да вот и тела, наполнившие их, вроде бы еще живые…

Если мы не копали, то уж точно маршировали – весь день на марше, солнце накаляло каску, из-под нее вытекал пот, ненадолго задерживаясь в густых бровях. Оттуда, заливая глаза, он продолжал свою путь, покрывая верхнюю губу мелкими капельками влаги, стекал на подбородок и уже оттуда срывался на одежду. А тело тем временем продолжало движение – покрытый смазкой-потом механизм. Струйки пота раздражающе щекотно стекали по спине. А коснувшись языком верхней губы, можно было ощутить его соленый вкус. Дни бывали всякие – скучные и жестокие, утомительные и изнуряющие. Дни лекций, стрельб, проверок, уборки палаток, чистки оружия, обучения вежливости на войне, дружбы и вражды… И все это среди разливающихся на разные голоса птиц… Мы учились относиться безразлично к боли, дождю, мокрым одеялам, безбожию. Наши глаза становились зорче, а тела крепче. И вот все это подошло к концу. Подготовка завершилась.

В последний день на нас прибыл посмотреть из Вашингтона военно-морской министр. Нас построили в тени на берегу канала.

Сейчас я уже не помню, как долго мы ждали Кнокса – может быть, час или два. Но мы чувствовали себя вполне комфортно, стоя без всякого дела. Мы отдыхали. Неожиданно со стороны канала раздался резкий сигнал. Мы приготовились. По каналу шел сверкающий катер: флаги развеваются, нос надменно задран высоко вверх, корма низкая и подвижная – ни дать ни взять норовистая лошадь. Это и было долгожданное начальство.

Командир роты подошел к группе официальных лиц, когда она приблизилась к нашему строю, чтобы отдать честь лично – до этого он уже дослужился. Его оставили позади. Он стоял перед нами – коренастый и немолодой морской пехотинец, рукава в нашивках, множество прав, в общем, серьезная фигура для любого офицера ниже полковника. Высокие гости прошли мимо. Непопулярный среди нас майор прикрывал тыл. Как раз когда он проходил мимо нас, раздался чистый голос нашего Старины Ганни, такой мощный, что его могли слышать все: «Вольно!»

Мы с облегчением сбросили с плеч винтовки. Физиономия майора побагровела, приобретя цвет восхода в море. По рядам пробежала дрожь веселья. Ее нельзя было услышать, зато легко можно было почувствовать. Майор прибавил шагу, словно спешил покинуть проклятое место.

Когда Старина Ганни посмотрел ему вслед, его физиономия выражала явное удовлетворение. Удивительно, но он улыбался, как Чеширский Кот, – он весь был улыбкой.

Прибывший высокий гость нас не инспектировал – во всяком случае, если и инспектировал, то не мою роту. Я всегда считал, что в те отчаянные дни он прибыл в Нью-Ривер только для того, чтобы удостовериться, что здесь действительно есть люди, словно он втайне подозревал, что 1-я дивизия морской пехоты, как многие наши военные подразделения в то время, существует только на бумаге.

В тот день завершился период наших тренировок на берегу. Как только прибывшие гости вернулись на свой катер, мы покинули лагерь. Мы возвращались к относительному комфорту – домам, столовым, торговым лавкам. Этому нельзя было не радоваться. Война все еще была от нас далеко. Война была от нас очень далеко, и мы даже не подозревали, насколько важен был визит высокого лица.

На базе жизнь шла намного легче. Офицеры заметно подобрели. Нам даже давали увольнения на 62 часа – с четырех часов пятницы до утра понедельника. Окрестные городки моментально лишились своей привлекательности – мы стали ездить домой. Шоссе, начинающееся сразу за пределами расположения нашей части, было забито таксомоторами. В пятницу вечером они подъезжали друг за другом, грузили морских пехотинцев и, рыча, отбывали. Обычно мы впятером брали такси до Вашингтона, расположенного примерно в 500 километрах. Оттуда в Нью-Йорк можно было попасть на поезде. Удовольствие получалось довольно дорогое: по 20 долларов с каждого для водителя, который довозил нас до вокзала и в воскресенье вечером возвращал обратно в расположение части. Понятно, что деньги на это давали родители. Рядовой, получающий 21 доллар в месяц, не может позволить себе такой роскоши, так же как и рядовой 1-го класса, получающий чуть больше – 26 долларов в месяц. Именно до этого звания я не так давно дорос. Такси было дорогим, но самым быстрым и надежным способом путешествовать. Железнодорожная служба работала намного медленнее и не слишком регулярно. Малейший сбой – и в понедельник утром тебя наверняка объявят НВСО[4].

Иногда за руль садился кто-нибудь из нас – когда водителю надоедало выслушивать наши приказы «поднажать». Тогда мы почти летели – 145, а то и 150 километров в час – в общем, с той скоростью, которую можно достичь, вжав педаль газа в пол.

На вокзал Юнион в Вашингтоне мы обычно прибывали около полуночи, выехав из Нью-Ривер около шести часов вечера. Поезда в Нью-Йорк всегда были переполнены. Каждый вагон непременно имел техасца или бедняка южанина с банджо и насморочным голосом, а также свою квоту пьяных, отсыпающихся на сиденьях или прямо на полу, бесчувственных, как половые тряпки. Мы переступали через них, прокладывая себе путь в салон-вагон, где собирались пересидеть ночь и отделяющее нас от Нью-Йорка расстояние, пока над лугами Джерси не проползет зеленовато-серый рассвет.

Всю ночь нас сжигало нетерпение, залить которое удавалось только виски.

Мы и есть не могли. В один из таких коротких «залетных» визитов отец отвел меня в известный английский ресторан, расположенный в деловой части города, где подавали рыбу и дичь. Я долго возил по тарелке половинку жареного фазана, но проглотить сумел только маленький кусочек, причем так и не понял, вкусно это или нет. Зато пиво хлебал стакан за стаканом. Этот недоеденный фазан часто вспоминался мне двумя месяцами позже на Гуадалканале, когда живот громко урчал от голода.