Откровение Дионисия - Александр Грязев

Александр Грязев

Откровение Дионисия

«Земле русская, граде святый,Украшай свой дом.В нем же Божественный велий сонмСвятых прослави.Церковь русская, красуйся и ликуй!Се бо чада твоя ПрестолуВо славе предстоят, радующиеся……Русь Святая, храни веру православную!В ней же тебе утверждение!»

1

Ночью Иоасафу опять привиделась Дарьюшка. Она явилась ему вся сияющая каким-то неземным светом и такой же светлой улыбкой на юном, почти детском лице. Точь в точь такою, какою она была в тот приснопамятный день их свадьбы…

…После венчания он, молодой тогда князь Иван Оболенский, с невестою своею Дарьюшкою приехал из церкви вновь в свадебную палату родительских хором, где молодых ждали званые гости, сваты и свахи, посаженные бояре и боярыни.

Шумела веселая свадьба и в самый ее разгар, когда дворецкий уже приказал стольникам подавать гостям очередное блюдо — жаренных лебедей, никто и не заметил, как в палате появился Христа ради юродивый Исидор, по прозвищу Твердислов.

Он подошел к жениху и возложил на молодого князя венок из луговых ромашек и васильков, тихо сказав при этом: «На-ка тебе, Иванушка, архиерейский клобук». А невесту Дарьюшку почему-то назвал Рахилью. С тем и ушел со свадебного пира блаженный Исидор.

А молодые вскоре по благословению родителей поднялись в опочивальню да и забыли об юродивом.

Но все случилось так, как и сказал прозорливый Исидор… Дарьюшка умерла при родах, как та библейская Рахиль, что была женою патриарха Иакова и умерла при родах же сына своего по дороге из Харрана в Вифлеем.

Померк белый свет для молодого князя и, похоронив Дарьюшку, отправился Иван в дальний Ферапонтов монастырь Белозерских пределов к тамошнему игумену отцу Мартиниану, у которого и постриг монашеский принял под именем Иоасаф.

Но сбылось и другое слово Исидора… По благословению Мартиниана ушел чернец Иоасаф из обители Ферапонтовской и подвизался на поприще церковном в Ростове Великом, да на Москве, а время приспело и стал он владыкой в Ростовской земле, надев архиерейский клобук.

Только не заладилось у Иоасафа с митрополитом Зосимой — тайным еретиком на православном престоле. Да и князь великий Иван Васильевич им, тем еретикам, почему-то благоволил. Оттого и покинул владыка Иоасаф свой архиерейский стол и вновь ушел в монастырь Ферапонтовский. С той поры и служит он Господу здесь, в тихой святой обители вдали от сует московских и ростовских…

… Иоасаф поднялся с ложа, подошел к рукомойнику и, ополоснув лицо, встал на колени перед образом Спасителя…

Молился он долго, а когда закончил утреннее правило, вышел из кельи на волю.

Новый день только еще начинался и в сумраке уходящей ночи предстал перед ним белый храм из камня — многолетняя мечта Иоасафа. Недавно возведенный и побеленный храм казался сказочным белым видением.

— Любуешься, отче? — услышал Иоасаф чей-то голос.

Он обернулся и увидел рядом с собой Ферапонтовского юродивого Галактиона, старинного насельника монастыря. В рваном армячишке, в лапотках на босу ногу, с холщевой сумой через плечо, юродивый вышел из-за угла кельи и пошел еще ближе к Иоасафу.

Они были старыми знакомцами. Иоасаф помнил, как Галактион еще таскал на себе из кельи в церковь и обратно старца Мартиниана, когда тот обезножил. К тому же слыл юродивый прозорливым.

— Любуюсь, брат Галактион, — кивнул Иоасаф. — Любуюсь и радуюсь… Радуюсь, что с Божией помощью возвели мы, все-таки, храм сей.

— Так, отче. С Божией помощью храм возведен… С нею и стоять будет в сей век и в будущий и еще многие веки. И даже тогда храму сему стоять, когда вера православная на Руси гонима будет диавольским воинством и многие храмы порушатся.

Иоасаф был рад словам юродивого и верил ему. Да и как не верить, ежели однажды, когда построили новую трапезную для братии, Галактион изрек вдруг, что стоять, де, ей недолго. Словам юродивого посмеялись, а на следующий день оставил один инок в своей кельи горящую свечу и загорелась та келейка, за нею соседняя трапезная и иные кельи монашеские.

Все тогда пребывали в сокрушении сердечном. Один Галактион уговаривал братию не печалиться о земном: все сии строения опять возвести можно. Лишь когда узнал, что в кельи владыки остался малый ларец, где хранил он фамильную серебряную кузнь, которую берег для строительства каменного храма, Галактион, испросив, где стоит ларчик, и, перекрестившись, бросился в пылающую келью. Он вынес ларец и подал владыке. Так что в сем новом храме есть и его великая лепта.

— Не завершен еще храм, брат. Расписать надобно.

— Знаю… Знаю, что позвал ты с Москвы мастера Дионисия. Скоро он к тебе явится.

— Каждый день ожидаю. Храм сей во имя Рождества Богородицы, и он обещал расписать его к самому празднику, а времени мало.

— Времени мало, — согласился Галактион. — Но Дионисий успеет. Так Богу угодно. А ты жди и молись. Скоро придет.

Галактион тихо скрылся за углом кельи и пошел только ему ведомой тропкой.

Иоасаф постоял еще немного возле храма. Стало совсем светло, и наступила пора будить братию.

2

Теплым солнечным днем по лесной и тенистой дороге, подпрыгивая на ухабах и корнях высоких сосен, скрипя и покачиваясь с боку на бок, двигалась повозка, которую тянула серая лошадь. Телега нагружена рогожными мешками, бочонками, ушатами и прочим скарбом, увязанным лыковыми веревками, а сзади шла, привязанная к телеге, еще одна гнедая лошаденка.

По обочине шагали светлобородые мужики в крашенных холщевых портах, заправленных в чоботы и в светлых же холщевых рубахах.

Дорога эта издавна звалась кирилловскою, ибо вела из Вологды в Кириллов монастырь, а шли по ней иконник Дионисий с чадами своими Феодосием и Владимиром.

Уже третье лето бродят они по дорогам Руси к северу от Москвы, переходя от монастыря к монастырю, из одного города в другой, возобновляя старые росписи да иконы и работая новые на белых стенах строящихся храмов. Много потрудились изографы в Ярославских церквах и вологодских, а вот теперь идут они в обитель Ферапонта по зову тамошнего игумена Иоасафа расписывать новый храм Рождества Богородицы.

Тихо в лесу. Только слышно стрекотание каких-то пташек, да глухой топот лошадиных копыт.

… Но вот лес кончился, и дорога вышла на широкую и светлую луговину.

— Эх, то ли дело зимой, да на санях. Дорожка укатана. Ни рытвинки, ни колдобинки. И ехать гладко — одна отрада, — проговорил старший сын Дионисия Феодосий.

Дионисий окинул взором дорогу и лес.

— Так-то так, сыне, — сказал он. — Да только разве увидишь красоту такую. Глянь, сколько разного цвета… В лесу, на лугу, на небе… И света.

— Но и у зимы своя краса.

— Что и говорить. Земля наша в любое время хороша. Не нами ведь сказано: «О, светло-светлая и украсно — украшенная земля русская! И многими красотами удивлена еси: озерами многими, реками и кладезями местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами чистыми, полями дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими, честным народом православным. Всего еси исполнена земля русская. О! Православная вера христианская!»… Да ты сам погляди, Феодосий, — широко размахнул руками Дионисий.

Дорога, меж тем, вышла на высокий угор, с которого перед взором путников открылись вдруг широкие дали, высокое голубое небо с белыми облаками, крутой берег излучины реки.

— Господи!.. Как дивно-то!.. — произнес Феодосий.

— Красота, — согласился Дионисий. — Всякий раз при виде ее душа в радости пребывает, хотя я многие разные красоты видел.

— Далеко ли еще до обители Ферапонтовской?

— Под вечер будем там… А пока остановись, Владимир, — сказал Дионисий младшему сыну. — Пополдничаем тут. Распрягайте, а потом Володимир по воду, а ты, Феодосий по дрова. Я же все тут ладить почну.

Лошадей Владимир пустил на волю и с деревянными ведрами пошел к реке. Феодосий направился к лесу, а Дионисий, выбрав место для костра, поставил трехногий таган под котел.

Феодосий скоро воротился, неся в руках охапку хвороста и сухоподстоя.

— А где Володька? — спросил он отца. — Опять, поди, камушки на берегу ищет?

— Может и так… Тебе али худо от этого?

— Так ведь время идет. Обедать пора, а у нас еще и вода не поставлена…

— Успеем… Зато чую я, паря, что из Володимира ладный изограф выйдет. Чую, сердцем чую.

— А из меня, отче? — немного обиженно спросил Феодосий.