Великий океан - Иван Фёдорович Кратт

живущий на берегу моря до самых дальних гор.

После первых же слов перевода старый индеец оживился, и на его бесстрастном морщинистом лице стали заметны следы волнения.

— Два раза созревали желуди и два раза рыба ходила струить икру, — сказал он вдруг, словно раздумывая, — как ваши люди приехали сюда на большой лодке. Мивоки тогда отдали вам свою землю. Я знаю, Мивоки — мои враги, но вы не можете быть моими врагами...

Он умолк, затем повернулся к толпе и что-то крикнул. Крик был отрывистый и повелительный. Сразу же все копья и луки опустились, толпа расступилась, и старый вождь, сняв свой головной убор, передал его Алексею.

Не совсем понимая, тот взял этот пук перьев, хотел спросить Манука, но индеец снова что-то приказал своим воинам, а затем вытянул руку вперед, по направлению к жилью.

— В гости зовет! — шепнул обрадованный Лука. — Ну, прямо — царь! А гляди, как от гишпанцев, будто заяц, сигал!..

Хижина вождя была самой большой во всем поселке и тоже была сложена из веток и коры. Кроме размеров и двух грубых идолов у входа, она ничем не отличалась от стоявших рядом жилищ и мало чем от барабор ситхинских индейцев. Тот же полумрак, звериные шкуры у стен, служащие постелью, копья, луки, плетеная посуда. Не было лишь очага. В этом теплом краю варили пищу на кострах, раскладывавшихся возле хижин.

Воспоминаниями о далекой Ситхе повеяло от знакомой обстановки. Алексей не раз гостил у мирного индейского племени, кочевавшего вблизи Ново-Архангельска, охотился на горных баранов и карибу, принимал участие в состязаниях юношей...

— Скажи им, что мы вроде как дома, — обратился он к Мануку, когда они втроем уселись посередине хижины на толстой плетеной циновке, а вождь и несколько стариков разместились у стен. — Мы рады хорошей встрече.

В хижине было просторно, зато перед ней столпилось все население стойбища — воины, дети, женщины. Многие из них совсем нагие, у некоторых единственным убранством служила легчайшая длинная низка белых перьев, накинутая на шею. Собравшиеся у входа пытались получше разглядеть чужестранцев и услышать их слова. До сих пор ни один белый не появлялся на территории поселка.

Дружелюбный взгляд и молодое приветливое лицо Алексея, спокойные, невозмутимые позы его спутников вызывали невольное расположение, а когда Манук перевел слова, громкий ропот одобрения раздался среди сидевших и стоявших у входа. Ближе всех, почти на самом пороге, расположилась та девушка, которую путники встретили в лесу. Она была теперь без корзины, расшитая повязка не закрывала лоб, но в глазах осталось прежнее изумление и пухлые губы были полуоткрыты. Алексей узнал ее и улыбнулся. Напряженное состояние его совсем прошло, он действительно почувствовал себя почти как дома.

Между тем вождь, выслушав Манука, ответил тоже просто и сердечно:

— Слова о радости — великие слова. Слова о дружбе — еще больше. Твоим словам я верю...

Он раскурил тяжелую резную трубку, сделанную из какого-то блестящего камня, протянул ее Алексею. Тот затянулся разок, передал Луке, Лука — Мануку, алеут — ближайшему из стариков. Когда «трубка мира» обошла всех, Большой Желудь, как звали вождя, снова заговорил.

— Белых людей на земле много, — сказал он. — Индейцев тоже. Однако и те и другие не живут в мире... Скажи, разве мало на земле солнца, плодов и трав, разве не хватает на всех? И разве белым надо обязательно больше?.. Ты можешь ответить. Ты спас мне жизнь, и твои люди не ездят по лесам и равнинам с арканами и не сжигают селений... Вождь мивоков — мой враг, но он друг тебе. Утром я пошлю к нему своих людей, чтобы зарыть глубоко в землю копье войны... А к белым из каменных крепостей я не пошлю гонца. За каждого из моих воинов и даже женщину я убиваю столько же. Сегодня они взяли двоих. Завтра два белых станут мертвыми...

Новый гул одобрения покрыл его слова, а старики, сидевшие рядом с вождем, удовлетворенно закивали головами.

Суровая правда старика тронула Алексея. Даже последние слова не показались жестокими. Испанские солдаты не церемонились с истинными хозяевами края, индейцы лишь защищались. Еще не было случая, чтобы они напали первыми, и, только доведенные до крайности, платили за насилие тем же. Но и тогда убивали столько врагов, сколько убили или захватили в рабство солдаты. Остальных отпускали, не тронув ни единого волоса.

— Ну, Лука, шли — боялись, а приобрели себе союзных, — шепнул Алексей промышленному, сидевшему на плетенке и важно расправлявшему свою куцую бороденку. — Если с чистым сердцем, всегда так!

— Понятно, — охотно ответил Лука и, косясь на женщину у входа, добавил: — А чо, еды нам какой дадут? Душа прямо сохнет.

Но Алексей уже повернулся к переводчику и, подбирая наиболее понятные слова и выражения, начал рассказывать о русских людях, прибывших сюда с Аляски, чтобы сеять хлеб и разводить скот, о том, что русские хотят жить в дружбе с индейцами, что их главный начальник Кусков женат на индейской женщине и многие другие тоже, что русские просят приезжать к ним в гости и быть добрыми соседями... Он умышленно не говорил об отношениях с испанцами и лишь попросил, чтобы Большой Желудь передал просьбу Кускова вождю мивоков прибыть в форт.

По мере того как Манук переводил, все больше людей набивалось в хижину и все чаще слышались одобрительные возгласы, а один молодой воин доверчиво потрогал Луку за плечо. Когда же алеут кончил говорить, вождь встал и, утишив поднявшийся гул, сказал:

— Русский — еще мальчик, но он мудр и смел. И он говорит от сердца. Пленные мивоки смеялись нам в лицо, когда никто не верил их словам. Видно, не все белые одинаковы!

Потом повернулся так, чтобы лучше видеть Алексея своим единственным глазом, и закончил тепло и задумчиво:

— И олень и рысь пьют воду из одного ручья. Но никогда рысь не станет оленем, а олень — рысью. У тебя тоже есть враги. Берегись их. Они бодрствуют и днем и ночью.

Старик больше ничего не сказал, а поднявшаяся кутерьма в хижине прервала беседу. Воины, женщины и даже дети заполнили жилье, толпились вокруг гостей, притрагивались к их одежде, заплечным мешкам, оружию. Та девушка, что сидела у входа, пробралась к Алексею и, остановившись перед ним, внимательно разглядывала его с ног до головы. Ее милое лицо с тремя полосками татуировки на подбородке выражало искреннее восхищение. Наконец она