День учителя - Александр Изотчин

«И как только она додумалась-то до такого, — думал теперь Андрей Иванович, — тут и нормальный-то человек не допетрит, а эта… С ее-то мозгами?» Мирошкин вспомнил круглое, слегка синюшное лицо тещи, всю ее толстую фигуру — женщина изрядно располнела за последние два года. После произошедшего с Завьяловыми мать Ирки стала вдруг очень много есть, подтверждая установленное правило нового времени — бедняки нынче толстые, а богатые — худые. Вероятно, еда осталась единственной радостью Татьяны Кирилловны на фоне всех потерь, сильно пьющего мужа, двух сыновей, таких же неудачников в перспективе, и явно несчастливой в браке дочери. Вот она и заедала все это, по-прежнему закрывая мутные свои глаза и тряся головой. Поев, смотрела сериалы или спала. Спала много, часто, засыпая мгновенно в любом положении и громко храпя. Зять считал Татьяну Кирилловну не вполне нормальной. Такими, возможно, тещи видятся большинству русских мужчин, но в отличие от большинства, у Андрея Ивановича были на то основания. Ирка как-то неосторожно рассказала ему одну драматичную историю, произошедшую с ее мамой в те далекие времена, когда Татьяну Кирилловну мало кто называл по отчеству, когда не произошла еще судьбоносная встреча Танечки Коростелевой с завидным женихом Валерием Завьяловым.

Служила тогда Танечка медсестрой на «Скорой помощи» и попала как-то в «нехорошую квартиру», где их, вместе с другой женщиной (врачом), зверски избили пьяные жильцы. Потом, конечно, подоспела милиция, еще одна «Скорая», их спасли и выходили, но спустя несколько месяцев Таня вдруг получила новогоднюю открытку с поздравлениями из зоны. Некий Анатолий мечтал переписываться с ней. Затем открытки от заключенного начали приходить регулярно. Таня терялась в догадках, откуда страшный Анатолий узнал ее адрес. Почему-то эти два события — побои, нанесенные ей в «нехорошей квартире», и пробуждение к ней интереса со стороны представителей уголовного мира — казались ей связанными. Решив пресечь со стороны Анатолия всякие поползновения, она ответила ему, потребовав оставить ее в покое. Как и следовало ожидать, в ответ от заключенного пришло огромное письмо, в котором Анатолий обещал вскорости освободиться и окончательно все выяснить. Перепуганная девушка бросилась в милицию. Усталый дежурный, выслушав ее сбивчивый рассказ, лишь вяло заметил: «Удивительно, что вы вообще еще живы. Ваш адрес кто-то продал этому пахану. Могли точно также продать вас». Защиты ей никакой не дали, и с этого дня Таня начала жить с оглядкой. Ей везде — в метро, на улице, в трамваях и автобусах, в магазинах, — везде, начали мерещиться уголовники, выслеживающие ее по поручению пахана Анатолия. Вскоре на улице с ней познакомился студент МГИМО Валера Завьялов — перспективный, спортивный, симпатичный, большой любитель доступных девушек и шумных компаний с выпивкой. Этого уроженца Термополя покорила робкая москвичка, знакомства с которой ему удалось добиться только после получасового преследования по улицам столицы. Как потом выяснилось, все это время насмерть перепуганная девушка искала глазами хотя бы одного милиционера, принимая будущего дипломата за эмиссара криминального мира. Потом, конечно, все прояснилось, они начали встречаться, наконец девушка уступила напору неотразимого молодого светского льва, а когда выяснилось, что она беременна, Валерий, к тому времени заканчивавший обучение, сделал Танечке предложение и увез вскоре после свадьбы в Венгрию. Там у них и родилась Ирина — будущая супруга Андрея Мирошкина. По возвращении из Будапешта Валерий Петрович перешел из МИДа в ЦК, а Татьяна Кирилловна засела дома с ребенком. Тогда же вернулись и старые страхи, тем более что мать передала Татьяне Кирилловне целую стопку писем, еще полгода после ее отъезда за границу продолжавших приходить из зоны. И хотя писем не было уже года два, а жили супруги по новому адресу в свежеполученной двухкомнатной квартире, молодая мать и жена продолжала пребывать в беспрестанном стрессе. Ей теперь казалось, что за ней кто-то ходит, а однажды, когда Татьяне Кирилловне вдруг стало дурно в метро — у нее закружилась голова и она едва не упала с платформы на пути, кто-то — женщина это ясно ощутила — поддержал ее и оттащил на безопасное расстояние от несущегося поезда. Очухалась она, уже сидя на скамье. Никого рядом не было, кто был ее таинственный спаситель, Татьяна Кирилловна так и не поняла. Но с этого дня в ее настроениях произошли изменения. Она теперь была твердо убеждена, что пахан Анатолий ее простил, более того, этот могущественный человек велел своим приспешникам оберегать свою несостоявшуюся любовь. Мир сразу стал безопаснее — Татьяна Кирилловна знала, что за ней стоит страшная сила. Она везде видела проявления этого тайного покровительства, ей представлялось, что не случайно незнакомые люди с ней вежливы и обходительны. Ее муж, вполне успешно делавший карьеру партийного функционера, казался ей представителем гораздо менее внушительного учреждения, чем преступный синдикат, которым заправлял могущественный Анатолий. Это возвышало домохозяйку в собственных глазах, тайную радость вызывало и то, что окружающие даже не подозревали о ее скрытом могуществе. Правда, после распада Советского Союза, а особенно после событий последних лет в сознании Татьяны Кирилловны произошли серьезные изменения. Она вдруг поняла, что все эти годы ее оберегал вовсе не какой-то там Анатолий, а существо гораздо более могущественное — Бог. С ним теперь она и пыталась наладить отношения, от него ждала помощи. А потому и свое жилище, и квартиру дочери Татьяна Кирилловна постаралась обставить иконками. В холодильнике у Мирошкиных всегда стояло несколько бутылок с освященной водой, привезенных тещей. С этой водой ни Андрей Иванович, ни Ирина не знали, что делать, но боялись выпить или выбросить — вода-то все-таки непростая.

«Да, — думал Андрей Иванович, — если бы Ирка мне все тогда сразу рассказала и про маму свою, и про бабушку полоумную, и про то, что она сама в детстве два раза получила по голове качелями, про сотрясения мозга, я бы, может, еще десять раз подумал, прежде чем…» Но что бы он такое тогда подумал, Мирошкин сообразить не успел — он дошел по переходу до площадки с памятником — полунагой коричневой женщиной на столбе. Здесь была особая атмосфера — уличная певица исполняла романс. На аккордеоне ей аккомпанировал пропитой мужичонка, и качество музыкального сопровождения, разумеется, оставляло желать лучшего. Певица явно стояла на голову выше разносившегося по переходу аккомпанемента. «Поет неплохо, — оценил Мирошкин, — с претензией. Наверное, какая-нибудь из оперных, пенсионерка, выброшенная из театра за ненадобностью. Закуталась с головы до ног, очки огромные, темные. Наверное, боится быть узнанной». Слушателей набралось прилично — все такие же, с пивными бутылками в руках — правда, в коробке, стоявшей перед певицей, денег лежало немного. Возможно, она периодически перекладывала полученное в большую сумку, которую цепко держала в руках. Среди толпившхся людей некоторые привлекли внимание Андрея Ивановича. Прежде всего это были скинхеды — двое юнцов в дутых куртках, тяжелых ботинках с заправленными в них узкими джинсами. Они тоже пили пиво. Отметил он и присутствие завсегдатая перехода — маргинального вида бородатого мужика лет пятидесяти, он всегда стоял по вечерам на этом самом месте, каждый день в новом, но неизменно грязном наряде и был всецело поглощен разгадыванием кроссворда. На том же месте, что и утром, помещался избитый бродяга. «Надо же, — определил Андрей Иванович, — даже и на метр в сторону не сошел, так весь день и прошел у него в этом закутке». Ему вдруг вспомнилось, как несколько лет назад на даче родителей в Федоткине было нашествие улиток. Склизкие, они выползали на дорогу, и потому проход людей сопровождался бесперестанным хрустом — так под ногами погибали улитки. На место раздавленных выползали новые, пожирали останки уже погибших и также попадали под ноги людей и колеса автомобилей: «Хруп, хруп, хруп…» «Некоторые люди, как улитки, — думал Андрей Иванович, — вся их жизнь проходит на ограниченном пространстве. Вот у этого бомжа пространство — один метр. Почти как у улитки. У кого-то — пошире. Есть дом и работа — туда-сюда, туда-сюда. Я, в общем-то, наверное, такая же улитка, хотя и с претензией. И если б меня не снедала во время учебы в институте страсть к научной карьере, я бы давно ограничил свое пространство этими двумя пунктами. И даже книжек бы не читал, а пил пиво, как все. Наверное, тогда я был бы гораздо счастливее. Жаль, что я этого раньше не понял — все было бы по-другому. А теперь чего уж… Да, гордыня — страшная штука».

Поднявшись по ступеням, Андрей Иванович вышел на воздух. Справа и слева от входа в метро, под козырьком, стояли все те же старухи-торговки, только теперь их стало больше — к тем, что утром продавали сигареты, присоединились их «коллеги», торговавшие всякой никому не нужной дрянью — старыми книжками, искусственными цветами, шляпами, поношенными ботинками. Оставалось преодолеть метров двадцать сквозь этот строй и стать на «дорогу жизни», чтобы окруженному людьми, вооруженными теми же двумя аксессуарами — пивом и сигаретой, двинуться по уже знакомому маршруту — пень, аптека, поворот… За поворотом возникнут серая стена его дома, вход в первый подъезд, на стене возле которого кто-то нарисовал большой ирландский крест, — то ли пометив таким образом здание, то ли поставив на нем самом этот крест. У первого подъезда всегда сидело много кошек. В хорошую погоду их набиралось около десятка — по пустым пластмассовым блюдечкам было видно, что в доме находились любители, поддерживавшие кошачью популяцию…