Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес - Аиссе

Вечером в своем кабинете отец спросил:

— Кто тебе больше нравится — Расин или Корнель?

Я ответил не задумываясь:

— Корнель.

Это не удивило его, и я знаю теперь почему.

— А Мольер тебе нравится?

— Мы недавно читали в классе «Мещанин во дворянстве», и мне совсем не было смешно. И от «Лекаря поневоле» — тоже.

Таков был, в общем, один из этапов наших отношений. Были и другие. Несколько позже мы говорили о Ламартине, о Викторе Гюго, о школах романтизма, и я был поражен, обнаружив, что отец знает наизусть сотни строф Гюго.

Отцу, должно быть, казалось — ведь с возрастом время летит все быстрее, — что эти наши разговоры были только вчера. И вот приходит к нему уже взрослый нескладный юноша и объявляет, что скорей умрет, чем откажется от своей любви. У меня в самом деле сжимало горло, глаза блестели, я не лгал, я в самом деле не колеблясь и без сожалений убил бы себя.

Целые сутки я не прикасался к своим запискам, и так случилось, что как раз вчера у нас произошла бурная семейная сцена, при каких ты присутствуешь не так уж часто. Не стану воспроизводить ее целиком, ибо она отвратительна — нелепа, глупа и в то же время отвратительна, — и если я все же пишу о ней, то только потому, что она лишний раз показывает отношение взрослых к молодым.

Началось все, как говорят англичане, «при безоблачном небе». Было около часа дня. Мы сидели за завтраком, светило солнце, у всех было отличное настроение, мадемуазель Огюстина выставила на окно свою герань, и не помню уже, о чем мы говорили, о какой-то чепухе, и вдруг твоя мама, к моему удивлению — ибо я совершенно забыл, что сегодня четверг, — спросила тебя:

— Пойдешь со мной к тете Арлетте?

Для меня было новостью то, что по четвергам у моей сестрицы приемные дни.

Я не принимал участия в разговоре. Ты спросил:

— В котором часу?

— Часам к пяти. Там будет кое-кто, с кем тебе стоило бы познакомиться.

Я не терплю подобных аргументов, но не сказал ни слова и отнюдь не собирался как бы то ни было влиять на тебя. Ты явно был в затруднении, я хорошо знаю этот смущенный вид, который бывает у тебя и у твоих сверстников, когда вам приходится… нет, не устранить препятствие, но как-то его обойти.

— Это меня не очень устраивает, мама.

— Почему?

— Потому что мне еще нужно подготовиться к завтрашней письменной по математике.

— А если тебе взяться за это сразу после завтрака?

С тех пор как ты стал взрослым юношей, твоя мать охотно появляется с тобой на людях. Я не осуждаю ее за это тщеславие. Только она не учитывает, что тебе-то ее друзья вовсе не интересны и ты не получаешь никакого удовольствия среди тех людей, которые собираются в салоне твоих дяди и тети. Я тоже чувствую себя у них не в своей тарелке, правда по другим причинам.

— Ну хорошо, мама, если это очень нужно, я пойду, но, уверяю тебя, как раз сегодня мне это очень неудобно.

Обычно, когда твоя мать отправляется на коктейль к моей сестрице, она возвращается только к вечеру, иной раз даже звонит по телефону, чтобы садились за стол без нее. Сегодня она вернулась рано и вдобавок в дурном настроении.

Зайдя в твою комнату, она застала там твоего нового товарища Запо. При нем она не сказала тебе ни слова, но за столом дала волю своему негодованию.

— Знаешь, Ален, по какой причине Жан-Поль не мог сегодня пойти со мной к своей тетке?

Как всегда в подобных случаях, я принял отсутствующий вид.

— Ты слушаешь меня?

— Да, конечно.

— Почему же ты молчишь?

— Да потому, что мне нечего сказать.

— Слышал ты, как сегодня за завтраком он заявил, что ему необходимо готовиться к письменной по математике?

— Да.

— А знаешь, в чем было дело?

Ты мягко вмешался в разговор:

— Послушай, мама, я сейчас объясню папе…

— Нечего объяснять. Застала я тебя с этим твоим новым товарищем, который похож на приказчика из галантерейного магазина! Застала или нет?

— Но я…

— Вы с ним заранее условились?

— Я тебе…

— Значит, ты прекрасно знал, что он должен прийти, и именно поэтому… — Она повернулась ко мне — Больше всего меня возмущает его вранье, его предательская манера всегда выкрутиться, сделать по-своему. А ты, ты его еще защищаешь!

— Я его не защищаю.

— Но не становишься и на мою сторону. По-твоему, это очень благородная позиция?

О нет, в глубине души я считаю неправыми обоих, и особенно ее, потому что она взрослая. Она забыла свою молодость, а я нет — вот в чем разница между нами. Ведь я поклялся себе, торжественно поклялся никогда не забывать о ней, и мне кажется, до сих пор этой клятвы не нарушил.

— Он врет, он изворачивается, он ускользает как угорь, а ты смотришь на него с одобрением…

Твоя мама смешивает понятия «одобрять» и «понимать» или, может быть, даже «оправдывать». В свое время она тоже обманывала и изворачивалась, пусть теперь этого и не делает, — как обманывал я, как обманывают, вынуждены обманывать все молодые, потому что для них на всём лежит запрет. Каждый их порыв, каждое желание наталкивается на некий барьер, на запрещение, на категорическое «нельзя» — это мы, мы сами заставляем их обманывать нас.

А ведь им, молодым, еще в большей степени, чем взрослым, отвратительна ложь, и они не прощают нам обмана, на который мы их толкаем, опошляя самые невинные радости.

В течение двух лет, что мы были вместе, я и Мод, мы вынуждены были беспрерывно лгать, каждое наше свидание было связано с трудностями, которые мы разрешали как могли — то есть ценою бесконечной лжи.

Что было бы с нами, не случись того, что случилось к концу второго года нашего знакомства, как раз на рождество? Любили бы мы друг друга и дальше или, пройдя вместе какой-то отрезок пути, надоели бы один другому?

Только отец знал о наших отношениях, ибо все чаще по вечерам я приходил делиться с ним в его тихий кабинет.

— Другие посмеялись бы надо мной, не поверили бы мне, но я знаю — никогда не полюблю никого, кроме нее.

— Что же ты думаешь делать дальше, сын?

— Я женюсь на ней. А пока буду ждать, сколько понадобится. Я ведь понимаю, мне нельзя жениться, пока я не кончу университета. Мне будет трудно!

— Да, трудно. Будь осторожен, сын.

Я понимал, что он имеет в виду. Ведь я ему сказал, что она девственница.

Только спустя полгода я признался ему:

— Мы с ней решили, что она будет моей женой уже теперь, понимаешь? Позднее мы поженимся, но сейчас дальше так продолжаться не может.

Пытался ли он отговорить меня?

— Есть еще одна причина, — добавил я. — Ее начал обхаживать Пьер Ваше. Оказывается, он волочится за каждой новенькой в своем отделе. Возможно, он еще пожалуется на нее, потому что она его отшила.

В тот вечер отец дал мне кое-какие советы; возможно, когда-нибудь и мне придется давать их тебе, я думаю, случись с тобой нечто подобное, я вел бы себя как он.

— И еще не забудь, что ты сын префекта. Я ведь понимаю, для молодого человека это отнюдь не преимущество. За тобой следят больше, чем за кем-либо другим, слишком многие обрадовались бы, если бы разразился скандал.

Жизнь моя разделилась между Пуатье и Ла-Рошелью, в Пуатье она вся была посвящена занятиям — я работал напряженно, стиснув зубы, чтобы кончить университет как можно скорее; я решил за год пройти два курса — мне это удалось.

Зимой нам с Мод помогала темнота, но с приходом весны встречаться становилось все сложнее, и мы вынуждены были довольствоваться теми вечерами, когда мать Лотты уходила на ночное дежурство, а отец был в поездке. Тогда мы встречались в домике с дубовой дверью.

Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, что в наших отношениях с Мод не было никакой грязи, и все же нам хотелось чувствовать себя более чистыми. Было что-то оскорбительное в этих свиданиях под хихиканье Лотты и Никола, забавлявшихся в соседней комнате; чужие фотографии глядели на нас со стен.

Как описать тебе ощущение, которое охватывало меня всякий раз, когда рядом была Мод? Некоторые живые существа, белки, птицы например, трогают нас своей кроткой прелестью, своей беззащитностью, в которой есть как бы обреченность.

Такой была Мод, и всякий раз, когда она, беря меня под руку, цеплялась своей ручонкой за мой локоть, мне казалось, будто я всегда, всю жизнь обязан ее защищать.

Ее отец, Эмиль Шотар, держал в районе порта небольшое кафе «У Эмиля», где среди прочих завсегдатаев бывал Порель и куда в дни забастовок или выборов наведывалась полиция.

Шотар был приземистый, тучный, с густыми лохматыми бровями и недобрым взглядом и, хотя уступал Порелю в уме, тоже слыл зачинщиком беспорядков. Я думаю, главной его чертой была непримиримость. Жена сбежала от него с каким-то коммивояжером, когда Мод была еще крошкой. Она ни разу не дала о себе знать и даже не пыталась увидеть дочь.