Рассказы - Уильям Фолкнер

Случалось, меня подмывало им рассказать. Только никому я не рассказал, кроме как Гэвину Стивенсу. Он тут, в Джефферсоне, окружной прокурор, а уж толковый какой — не то что чинуши-законники да судейские крысы. Он Гарвард кончил, и, когда мне здоровье отказало (я счетоводом служил в Гордонвиллском банке, и вот здоровье мне отказало, отлежал я в больнице, возвращался домой и в мемфисском поезде познакомился со Стивенсом), он мне и посоветовал стать разъездным торговцем и пристроил в фирму, где я и посейчас служу. Я ему все рассказал, еще два года назад.

— А теперь девчонка вон какую штуку выкинула, а он уже старый, где ему другую искать, да он ее и вырастить не успеет, — говорю. — Вот выплатит он по закладной, алабамские Старнсы тут же прикатят, заберут усадьбу, и спета его песенка. Что он тогда делать будет, как по-вашему?

— Не знаю, — говорит Стивенс.

— Скорее всего, уедет куда глаза глядят и помрет, — говорю я.

— Скорее всего, так и будет, — говорит Стивенс.

— Что ж, — говорю, — не он первый за благородство свое поплатится.

— И умрет не он первый, — Стивенс говорит.

III

И вот на прошлой неделе я потихоньку двинул к Дивижену. Добрался туда в среду. Вижу, дом наново выкрашен. А лавочник мне рассказывает, что на этот раз Пинкертон последний взнос выплатил и выкупил старнсовскую закладную.

— Так что алабамские Старнсы могут приезжать на готовенькое, — говорит он.

— Так или иначе, а только Пинкертон что обещал ей, миссис Старнс то есть, — то и сделал, — говорю.

— Пинкертон? — говорит. — Вот, значит, как его у вас прозвали? Ну и ну. Пинкертон, значит. Ну и ну.

В Джефферсон я попал только через три месяца. В окно парикмахерской заглянул мимоходом, а заходить не стал. Смотрю, за креслом Пинкертона другой парикмахер, молодой парень. «Любопытно, оставил ему Пинкертон свой кулек с леденцами или нет», — говорю себе. Но не зашел. Подумал только: «Что ж, уехал, значит», — и прикидывать стал, что же с ним будет, когда придет старость и скитаться не хватит сил, вдруг он так и умрет за креслом в какой-нибудь захолустной парикмахерской на три кресла, в бабочке той же черной и тех же диагоналевых штанах.

Пошел дальше, повидался с покупателями, пообедал, а попозже зашел к Стивенсу в контору.

— Вижу, у вас в городе новый парикмахер, — говорю.

— Да, — говорит Стивенс. Посмотрел на меня пристально и говорит: — Вы не слыхали?

— Чего не слыхал? — говорю. Тут он отвел глаза.

— Я получил то письмо, — говорит, — в котором выписали, что Пинкертон выплатил по закладной и покрасил дом. Расскажите-ка об этом поподробнее.

И я рассказал, что добрался до Дивижена в среду, а Пинкертон уехал во вторник. Тамошние все у дверей лавки собрались — прикидывали, когда алабамские Старнсы во владение вступят. Пинкертон сам покрасил дом, две могилы прибрал, а Старнсову не стал трогать: видать, беспокоить его не хотел. Я сходил, поглядел на могилы. Он надгробья и те отскреб, а над невестиной могилой посадил яблоню. Яблоня в цвету стояла, да и тамошние о нем столько судачили, что меня разобрало любопытство — захотелось поглядеть на старнсовский дом. Ключ от него хранился у лавочника, и он сказал, он так думает — Пинкертон не рассердится. Чистота там, все равно как в больнице. Плита надраена до блеска, корзина набита растопкой. Лавочник мне рассказал, что перед тем, как ему ехать, он набивает корзину растопкой, доверху набивает.

— Небось алабамские родичи его отблагодарят, — говорю я.

Прошли дальше, зашли в залу. В углу фисгармония, на столе керосиновая лампа и Библия. Стекло в лампе блестит, сама лампа тоже, керосина в ней нет, и даже запаха керосинового не слыхать. Разрешение на брак в рамке над камином, как картина. От 4 апреля 1905 года.

— Вот здесь он ведет счет выплатам, — лавочник (Бидвелл его фамилия) говорит.

Он подошел к столу, открыл Библию. На первой странице записаны рождения и смерти — в два столбца. Невесту звали Софи. Я сперва нашел ее имя в столбце, где рождения, в том, где смерти, она значилась предпоследней. Эту запись сделала миссис Старнс, минут десять небось трудилась, не меньше. А запись была такая:

«Сафи Старнс умерла апреля 16-во 1905».

Последнюю запись Пинкертон сделал четким таким, красивым почерком, счетоводу впору:

«Миссис Уилл Старнс. 23 апреля 1916».

— Взносы в конце, — говорит Бидвелл.

Заглянули в конец. Там они значились ровным столбцом, рукой Пинкертона перечислены. Первый взнос — апреля 16, 1917, 200 долл. Следующая запись сделана, когда он внес в банк следующий взнос: апреля 16, 1918, 200 долл.; и апреля 16, 1919 — 200 долл.; и апреля 16, 1920, 200 долл.; и так до самой последней записи — апреля 16, 1930, 200 долл. Тут он провел под столбцом черту и написал под ней:

«Выплачено сполна. Апреля 16, 1930».

Точь-в-точь так писали в прописях, по которым обучали в прежние времена делопроизводству в колледжах, будто оно, перо то есть, само собой вывело росчерк. И похоже, не из хвастовства он таков росчерк сделал, просто перо само собой последнее слово росчерком закончило, видать, перо повело, а он его остановить не успел.

— Значит, он выполнил свое обещание миссис Старнс, — Стивенс говорит.

— Так я и Бидвеллу сказал, — говорю.

Стивенс же продолжает, будто и не слышал меня:

— Значит, старушка может спать с миром. Мне кажется, перо это и хотело сказать, когда оно у него вышло из повиновения: что теперь она может спать спокойно. А ведь ему не намного больше сорока пяти.

Во всяком случае, не так уж намного. Не так уж намного, и тем не менее, когда он написал под столбцом «Вы плачено сполна» — времени и отчаянию, тягучим, беспросветным, он стал так же неподвластен, как зеленый юнец или девчонка без роду и племени.

— Только девчонка с ним вон какую штуку выкинула, — говорю я. — А в сорок пять — где уж ему другую приискать. Ему к тому времени за пятьдесят перевалит.

Тут Стивенс поглядел на меня.

— Вы, наверное, еще не слышали, — говорит.

— Нет, — говорю. — То есть в парикмахерскую-то я заглянул. Но я знал, что его там не будет. Я наперед знал: как выплатит закладную — он минуты лишней здесь не останется. Может, он о девчонке и не знал ничего, я и такое допускаю. А скорее знал, только ему было на то наплевать.

— Вы думаете, он ничего не знал?

— В толк не возьму, как могло так получиться. Но точно не скажу. А вы как думаете?

— Я не знаю. Да, пожалуй, и знать не хочу. Я знаю кое-что получше.

— Это что же? — говорю. Он опять на меня глядит. — Вот вы все говорите, что я последних новостей не слыхал. Чего это я не слыхал?

— Про Сьюзен Рид, — говорит Стивенс. И на меня глядит. — В тот вечер, как Пинкертон вернулся из отпуска в последний раз, они поженились. И на этот раз он увез ее с собой.{37}

КОГДА НАСТУПАЕТ НОЧЬ

I

Теперь понедельник в Джефферсоне ничем не отличается от прочих дней недели. Улицы теперь вымощены, и телефонные и электрические компании все больше вырубают тенистые деревья — дубы, акации, клены и вязы, — чтобы на их месте поставить железные столбы с гроздьями вспухших, призрачных, бескровных виноградин; и у нас есть городская прачечная, и в понедельник утром ярко раскрашенные автомобили объезжают город; наполненные скопившимся за неделю грязным бельем, они проносятся мимо, как призраки, под резкие, раздраженные вскрики автомобильного рожка, в шипенье шин по асфальту, похожем на звук разрываемого шелка; и даже негритянки, которые по старому обычаю стирают на белых, развозят белье на автомобилях.

Но пятнадцать лет тому назад по утрам в понедельник тихие пыльные тенистые улицы были полны негритянок, которые на своих крепких, обмотанных шалью головах тащили увязанные в простыни узлы, величиной с добрый тюк хлопка, и проносили их так, не прикасаясь к ним руками, от порога кухни в доме белых до почерневшего котла возле своей лачуги в негритянском квартале.

Нэнси примащивала себе на макушку узел с бельем, а поверх узла насаживала черную соломенную шляпу, которую бессменно носила зимой и летом. Она была высокого роста, со скуластым угрюмым лицом и немного запавшими щеками, — у нее не хватало нескольких зубов. Иногда мы провожали ее по улице и дальше, через луг, и смотрели, как ловко она несет узел; шляпа на его верхушке никогда, бывало, не дрогнет, не шелохнется, даже когда она спускалась в ров и снова из него выбиралась или пролезала сквозь изгородь. Она становилась на четвереньки и проползала в дыру, запрокинув голову, и узел держался крепко, плыл над ней, словно воздушный шар; потом она поднималась на ноги и шла дальше.

Случалось, что за бельем приходили мужья прачек, но Иисус никогда не делал этого для Нэнси, даже еще до того, как отец запретил ему входить к нам в дом, даже тогда, когда Дилси была больна и Нэнси стряпала у нас вместо нее.