Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Параллельные заметки. В блокадные дни петербургский стиль иногда проявлялся даже в таких мелочах, которые, на взгляд постороннего, не имели непосредственного отношения к физическому выживанию…

Осенью 1943 года, когда блокада была лишь прорвана, но ещё не снята, английский писатель и собкор BBC Александр Верт прилетел на пять дней в Ленинград, пришёл во Дворец пионеров и школьников и записал увиденное: «Все мальчики, с коротко стриженными волосами, были одеты в небольшие голубые и серые рубашки и носили красные пионерские галстуки, а большинство девочек (у многих в волосах — большие шёлковые банты) были одеты на удивление аккуратно и опрятно, как будто бы они приготовились к празднованию дня рождения». У сегодняшнего читателя может зародиться подозрение, что весь этот «парад» был устроен специально для высокопоставленного иностранца. Но нет: «В общем, это была группа детей, ухоженных гораздо лучше, чем вы могли бы встретить где-либо в Москве, где одежда — даже у детей — чаще всего была неряшливой и обветшавшей», — резюмирует автор свои впечатления [9. С. 163–164].

Примеров духовно-нравственного подвига жителей блокадного Ленинграда было великое множество. И в каждом проявлялся негласный кодекс петербургского поведения, который помог не только уцелеть тысячам ленинградцев, но и укрепиться этому кодексу в городском сознании. Даже новые жесточайшие репрессии («ленинградское дело»), которые через несколько лет после Победы Сталин обрушил на Ленинград, не смогли поколебать этот стиль ленинградцев.

* * *

Сакраментальное «Понаехали тут!» родилось едва ли не одновременно с самим Петербургом. Даже в мирное время прирост населения обеспечивали приезжие. «С конца XIX века коренные петербуржцы всегда составляли менее трети населения города, — уточняет современный историк Лев Лурье. — Естественный прирост на протяжении 1860-х — 1900-х годов никогда не превышал 28 процентов от общего годового прироста населения» [21. С. 116].

В первой половине ХХ века число коренных жителей, и прежде всего носителей петербургской культуры, дважды — после петроградской, а затем ленинградской блокады — падало до мизерного уровня. В первом случае — до 700 тысяч человек, во втором — до 600 тысяч. Только после Великой Отечественной войны «в город не возвратилось по разным причинам (гибель в блокаде, на фронте, в эвакуации и пр.), по приблизительным оценкам, от 1 до 1,3 млн — 30–40 % довоенного состава жителей» [8. С. 411]. Тем не менее после обеих войн численность населения северной столицы в считаные годы восстанавливалась, а в последующем продолжала неуклонно расти, даже вопреки жёсткому институту прописки, введённому советскими властями, чтобы сдержать наплыв провинциалов, стремившихся в крупнейшие города, где уровень и качество жизни были разительно выше.

Поразительно, но факт: несмотря не только на численное, но и качественное обновление популяции, несмотря на планомерно проводившуюся из центра провинциализацию города, он долго продолжал сохранять свой петербургский характер. В чём причины долголетия этого феномена? Думаю, есть только один ответ на этот вопрос — в той любви, которую, став Ленинградом, вызывал этот город у большинства населения СССР. Все граждане бескрайней советской империи знали: в городе на Неве живут учтивые, вежливые, воспитанные и культурные люди, каких больше нет нигде в Союзе, а потому, добившись права жить в этом городе, старались перенять стандарты поведения его обитателей.

Параллельные заметки. Моя бабушка не один год пилила деда:

— Когда мы уже, наконец, получим квартиру? Ты ведь директор фабрики, тебе должны предоставить отдельное жильё!

А он ей всякий раз отвечал:

— Люди ещё живут в подвальных и полуподвальных помещениях.

Но в 1964-м она его всё-таки допилила, и он отправился к председателю райисполкома. Записался на приём по личным вопросам и высидел в приёмной нескончаемую очередь. Как положено. Председатель очень удивилась, увидев директора фабрики, с которым она регулярно видится на совещаниях.

— Я по поводу улучшения жилищных условий, — слегка запинаясь от смущения, объяснил дед.

— Но вы ведь как директор каждые полгода распределяете на своей фабрике квартиры! — ещё больше удивилась председатель.

— Так я же их распределяю, а не себе беру, — вполне резонно возразил мой дед.

— Понятно, — вздохнула председатель райисполкома, и через неделю наша семья из шести человек переехала из коммуналки на первом этаже в отдельную, 60-метровую, квартиру только что отстроенного дома.

Конечно, дед мог получить жильё не на окраине Невского района, не в панельном доме и большей площади, но таков уж был мой дед. Бессребреник и скромник.

И шурин его был таким же. Примерно в те же годы ему, начальнику спортклуба Дома Советской армии, решили предоставить отдельную квартиру. А он, вернувшись с работы домой, сказал жене:

— Дусенька, я поблагодарил и отказался. У нас на работе есть сотрудник, у него двое детей, и они тоже живут в коммуналке, а комната ещё меньше нашей. Пусть сначала он получит квартиру. Ведь это будет справедливо?

И она согласилась с мужем. А квартиру они получили через пять лет, когда его назначили заместителем председателя спорткомитета Ленинграда, — двухкомнатную конурку на последнем этаже пятиэтажки.

Конечно, в номеклатурной среде — даже того нижнего уровня, к которому принадлежали мой дед Иосиф Бруссер и брат его жены Александр Иссурин, — оба числились белыми воронами. Там личное благополучие и тогда неизменно стояло на первом месте. Но в кругу своих друзей и знакомых они вовсе не были чем-то экстраординарным. По таким же законам жили многие. Было немало случаев, когда люди сдавали приезжему студенту угол, а после того, как он оказывался без денег, потому что «мама заболела и надо ей отсылать стипендию», оставляли его жить «за просто так». Когда с соседским парнем целый год по вечерам после работы занимались бесплатно, чтобы подготовить его к поступлению в вуз, и при этом ещё всякий раз кормили ужином, потому что мальчишка был из бедной семьи… Да что говорить, ведь и меня самого, после того как я, рассорившись с советской властью, остался без средств к существованию, главный редактор и его заместитель взяли обратно в газету, невзирая на то, что их обоих за это могли выгнать с работы.

Все эти люди не считали свои поступки хоть в малейшей степени геройскими. Они жили так каждый день, старательно сохраняя свою совесть и достоинство даже в бытовой повседневности.

В Ленинграде второй половины 1950-х и первой половины 1960-х годов, городе моего детства и отрочества, почти все считали каждую копейку. Одевались скромно, но аккуратно: всё выстирано, вычищено, подшито и поглажено. Как принято было говорить, «бедно, но чисто». В интеллигентских семьях мужчины даже по воскресеньям дома, в коммунальной квартире, не позволяли себе ходить небритыми, в майке, старых тренировочных штанах и тапочках на босу ногу — всегда в свежей сорочке, в брюках, домашних туфлях, а когда приходили гости, непременно и при галстуке. Женщины могли быть в домашнем халате, но не в коротеньком и на трёх пуговицах, обнажающем интимные части тела, а скорее похожем на платье, в каком обычно появлялись на службе. Строгость в одежде — не наследие сталинско-пуританской эпохи, так было принято ещё в дореволюционном Петербурге.

Позже, уже в 1970-е годы, быть культурным по-прежнему считалось модно, в том числе в молодёжной среде. В университетской «Академичке», огромной столовке в Таможенном переулке, студенты традиционно обменивались «толстыми» журналами, книжками, пластинками (или как тогда их называли «пластами»). Читали — причём хорошую литературу — даже те, кто делал это вовсе не из любви к искусству.

Повторю ещё раз: само собой, всё это было характерно только для культурных слоёв тогдашнего Ленинграда. Да, и тогда хватало прожжённых хапуг, подлецов, доносчиков, эгоистов. Но не они определяли нравственное лицо города. Человек порядочный, совестливый был уважаем большинством тех, кто его окружал. К нему тянулись, знакомством с ним, а тем более дружбой гордились.

В итоге почти за полвека коммунистического правления Петроград-Ленинград успешно ассимилировал и дембелей после двух страшных войн, и крестьян из доведённых до голода и полной нищеты деревень, и евреев из белорусско-украинских местечек… Но ничего вечного не бывает. С начала 1970-х годов, когда начался массовый завоз так называемых лимитчиков, городской характер стал быстро портиться. В очерке «Судьба, судьбина…» я уже касался этой болезненной темы. Упоминал о том, что в городском бюджете отсутствовали средства на программы интеграции лимитчиков в среду горожан. Да, впрочем, таких программ и не существовало.