Берлин 1961. Кеннеди, Хрущев и самое опасное место на Земле - Фредерик Кемп

Хрущев сказал Сульцбергеру: «Если у вас есть возможность лично встретиться с президентом Кеннеди, то я хочу, чтобы вы сказали ему, что я не против установить с ним неофициальный контакт, чтобы найти способ урегулировать [Берлинский] кризис, не нанося ущерб престижу Соединенных Штатов – на основе мирного договора с Германией и превращения Берлина в вольный город». Хрущев предложил Кеннеди установить неофициальные отношения для обмена мнениями и «чтобы договориться, как подготовить общественное мнение и сделать так, чтобы не повредить престижу Соединенных Штатов».

Харламов, пересказывая Сэлинджеру суть сообщения Хрущева, говорил настолько быстро и взволнованно, что Большаков не успевал переводить. Сэлинджер попросил говорить помедленнее, объяснив, что у них есть время. Президент после обеда пошел смотреть пьесу на Бродвее и вернется в отель после полуночи, заверил Сэлинджер.

Харламов перевел дух и сказал, что дело не терпит отлагательства. Хрущев расценивает наращивание вооруженных сил США в Германии как непосредственную угрозу миру. Вот почему советский лидер сообщил Сульцбергеру о своем желании установить личный канал с Кеннеди, чтобы достигнуть урегулирования германского вопроса.

Хрущев готов к встрече с Кеннеди в ближайшее время, сказал Харламов, чтобы рассмотреть американские предложения по Берлину. Он оставил Кеннеди свободу принять решение, учитывая «очевидные политические трудности» президента. Харламов рассказал о продолжающемся «сильном давлении» на Хрущева в части заключения мирного договора с Восточной Германией. Кроме того, заявил Харламов, обстановка в Берлине остается настолько напряженной, что нельзя откладывать решение этого вопроса.

Хрущеву необходимо было повлиять или, по крайней мере, знать содержание речи, с которой Кеннеди должен был выступить в понедельник, поскольку хотел избежать того, что в период возрастания напряженных отношений могло бы дать новую надежду его противникам перед октябрьским съездом партии. Харламов сказал Сэлинджеру, что советский лидер надеется, что «выступление президента в ООН не явится еще одним воинственным ультиматумом, вроде того, что был сделан 25 июля».

Сэлинджер оставил Кеннеди записку с просьбой позвонить, когда он вернется в отель. Затем Сэлинджер налил советским гостям виски с содовой. Они провели в отеле почти два часа, и перед их отъездом Сэлинджер пообещал, что передаст ответ президента утром в 11:30, до выступления Кеннеди на Генеральной ассамблее ООН.

Кеннеди позвонил Сэлинджеру в час ночи и пригласил в свой двухкомнатный номер на тридцать четвертом этаже. Это был его нью-йоркский «дом», арендованный его отцом и украшенный предметами антиквариата. Шторы были раздвинуты, и из окон открывался потрясающий вид на Нью-Йорк. Когда Сэлинджер вошел в номер, Кеннеди в белой пижаме лежал на кровати, жевал незажженную сигару и читал. По просьбе президента Сэлинджер несколько раз повторил основные моменты беседы с Харламовым.

Президент сообщил Сэлинджеру, что Сульцбергер ничего не говорил ему о встрече с Хрущевым. Президент встал с кровати, подошел к окну и стал смотреть на Манхэттен. Он сказал, что Сэлинджер сообщил хорошие новости, «если Хрущев готов выслушать наше мнение о Германии», и это, вероятно, означает, что он не собирается в этом году в одностороннем порядке подписывать мирный договор с режимом Ульбрихта и вызывать новый кризис. Однако Кеннеди считал, что Москва будет продолжать настаивать на мирном договоре, чтобы закрыть доступ американцам в Западный Берлин.

В 1:30 президент позвонил секретарю Раску, и они втроем стали обсуждать ответ, который утром Сэлинджер должен был дать русским. Президент диктовал, Сэлинджер записывал. Сэлинджер должен был передать русским, что Кеннеди готов в ближайшее время встретиться с Хрущевым для обсуждения вопросов по Берлину, но ставит условием прекращение наступления Патет-Лао в Лаосе. Если мы будем соблюдать наши венские договоренности по Лаосу, сказал Кеннеди, то можно будет решить и германский вопрос.

Тон письма должен был быть сердечным, но слова следовало подбирать очень тщательно. Хотя Кеннеди и Хрущев договорились в Вене о независимом, нейтральном Лаосе, Советы, как и Северный Вьетнам, продолжали оказывать экономическую и военную помощь коммунистам Патет-Лао. Сэлинджер должен был в точности повторить слова президента Харламову: «Мы посмотрим и подождем».

До 3:00 Кеннеди обсуждал текст своего выступления в ООН с Сэлинджером. Окончательный вариант был даже мягче, чем могли ожидать Советы.

Президент мучился над текстом выступления несколько недель. Хотя до выборов было еще три года, внутренние противники Кеннеди почувствовали его слабость. Барри Голдуотер, сенатор-республиканец от штата Аризона, оставив прежнюю сдержанность, подверг Кеннеди жесткой критике по Берлину и сказал, что опасения Западной Германии, что от нее откажутся, «совершенно оправданны». «Дипломаты начинают говорить о переговорах относительно созданной Советами ситуации, но там не о чем говорить, сейчас защитникам свободы надо проявлять осторожность», – подчеркнул Голдуотер. На съезде Республиканской партии 28 сентября Голдуотер заявил, что если бы на следующий день проводились выборы, то республиканцы одержали победу на выборах с подавляющим большинством голосов.

Кеннеди было необходимо вернуть инициативу. Хрущев «трижды плюнул нам в глаза», сказал Кеннеди постоянному представителю США в ООН Эдлаю Стивенсону. «У него была серия явных побед – космос, Куба, тринадцатое августа… и ему кажется, что он обратил нас в бегство».

Вице-президент Линдон Джонсон убеждал президента, что он не может выступить с требованием о разоружении в Нью-Йорке, а затем вернуться в Вашингтон и призвать больше дивизий и возобновить испытания ядерного оружия, именно то, что планировал сделать Кеннеди. За десять месяцев общения с Хрущевым президент понял, что с этим человеком нельзя соглашаться, ему следует возражать.

В своем выступлении в ООН Кеннеди сделал упор на перспективе ядерного конфликта. Его речь произвела сильное впечатление. Каждое слово отражало озабоченность президента растущей напряженностью. «Само существование современного оружия – в десять миллионов раз более мощного, чем любое другое, какое мир когда-либо видел, и только в нескольких минутах от любой цели на земле, – это источник ужаса, раздора и недоверия».

«Ядерная катастрофа, распространяемая ветром, водой, страхом, может охватить великих и малых мира сего, богатых и бедных, идейных и не бравших на себя никаких обязательств. Человечество должно положить конец войне – или война положит конец человечеству», – заявил Кеннеди.

Кеннеди обрисовал свой план «общего и полного разоружения под жестким международным контролем». «Сегодня каждый обитатель этой планеты, – сказал Кеннеди, – должен думать о том дне, когда эта планета может стать необитаемой. Каждый мужчина, женщина и ребенок живет в условиях ядерного дамоклова меча, висящего на тончайших нитях, которые могут быть порваны в любой момент вследствие аварии, или просчета, или сумасшествия. Оружие войны должно быть уничтожено до того, как оно уничтожит нас».

Что касается Берлина, то президент только отметил, что считает оправданным беспокойство Советов относительно Восточной Германии, и в очередной раз высказал мнение, которое вызывало сильную тревогу видавших виды дипломатов, что американские интересы в Европе не простираются за пределы Западного Берлина. Позже Сэлинджер уверял, что той ночью Кеннеди ничего не изменил в тексте своего выступления в ООН, так как оно, в отличие от выступления 25 июля, не было слишком жестким и должно было удовлетворить Хрущева.

«Мы не придерживаемся жестких стереотипов, – сказал Кеннеди. – Мы не видим идеального решения. Мы признаем, что войска и танки могут какое-то время защищать страну, разделенную против ее желания, однако нам эта политика кажется неразумной. Но мы считаем, что возможно такое мирное соглашение, которое защищает свободу Западного Берлина и доступ союзников, в то же время признавая исторические и законные интересы других в обеспечение европейской безопасности».

Кеннеди закончил выступление на высокой ноте: «События и решение следующих десяти месяцев могут определить судьбу человека на последующие десять тысяч лет… И нас, сидящих в этом зале, будут вспоминать или как часть поколения, которое превратило планету в пылающий погребальный костер, или как поколение, которое сдержало клятву «спасти последующие поколения от бедствий, вызванных войной».

Он закончил речь предложением провести переговоры, не высказав ни единого упрека в адрес Москвы в связи с августовским закрытием границы. «Мы никогда не будем вести переговоры из страха, и мы никогда не будем бояться вступить в переговоры… Мы вместе спасем нашу планету, или вместе погибнем в огне».