Кутузов - Леонтий Раковский

Глава шестая

НАРОД НА ВОЙНЕ

I

В воскресенье 25 августа виленцы, которые накануне ночью отошли со всей 27-й дивизией от Шевардина за лощину, приходили в себя после вчерашнего ожесточенного боя. Потери у виленцев были большие: полком уже командовал майор, а 1-м батальоном, где служил Черепковский, — поручик. В капральстве Черепковского недоставало многих: Тарас Гринченко был ранен, Иоганн Фридрихсон — ранен, Осип Феклистов — ранен, Парамон Аржаных — убит, Ян Карельске — убит…

— Везет же нам — всегда в самое пекло попадаем!

— Ну и француза валило — аж черно! Столько вражьей силы собралось, что и плюнуть негде, если штыком места не очистишь!

— А все-таки редут остался за нами — сами ушли! — вспоминали виленцы вчерашний бой у Шевардина.

От деревни Шевардино не осталось ничего — одни головешки; но на огородах сегодня хозяйничали французы: дорывали последнюю картошку. Виленцы стояли в ольховом и березовом мелколесье, сливавшемся с опушкой большого леса.

Впереди 27-й дивизии располагалась сводная гренадерская Воронцова.

Утром 26 августа, когда забушевала артиллерийская канонада, виленцы оказались в лучшем положении, чем остальные полки: они были не на открытом месте. Но это продолжалось недолго. Французы наседали, и раздалась привычная команда: "На руку!" Полк пошел отбивать штыками французов.

Идти локоть к локтю было нельзя — мешали кусты. Левон Черепковский шел рядом с дружком Савелием Табаковым. Держались вместе, чтобы помочь друг другу в схватке, но, как назло, у самой опушки на пути попались густые кусты, и приятели на минуту разлучились. Черепковский взял чуть влево, выскочил на прогалину и обомлел: прямо на него шла с ружьями наперевес целая рота французов. Черепковский сунулся было назад, но его нагнали, ударили прикладом по голове: отняли ружье, сняли перевязь, портупею и ранец.

Кровь текла по глазу и щеке. Черепковский уже читал про себя молитвы — он сразу же вспомнил, что говорили в армии: французы раненых убивают, а здоровых ставят в строй и принуждают идти против своих же. Два тощих черномазых стрелка погнали его к Шевардину:

— Але! Але!

Не успели выйти из перелеска, как французский стрелок подвел к Черепковскому Савелия Табакова. Савку не прибили, а только отняли у него оружие, но почему-то оставили ранец.

— Вот, брат, попались, — огорченно шепнул Черепковский товарищу.

Но ему стало все-таки как-то веселее: на миру и смерть красна!

Табаков молчал, сжав от злости зубы. Смотрел волком.

Французы лопотали непонятное и вели их к Шевардину. Русские ядра с воем проносились над головой. Все знакомое шевардинское поле было густо покрыто пехотой и кавалерией.

— Ишь сколько их, чертей, тут собравши! — буркнул Табаков.

— Гляди, гляди, кажись, сам Аполиён! — зашептал Черепковский, указывая вперед.

На высоком Шевардинском холме, с которого было прекрасно видно все — Горки, Семеновское, Татариново, — сидел на складном стуле, вытянув одну ногу на барабан, небольшой человек в простом сером сюртуке без эполет. Черная треуголка была низко надвинута на лоб. Сзади за ним стояла многочисленная нарядная свита — генералы в лентах и орденах. Блестели шитые золотом мундиры, ярко начищенные каски, кирасы. А за свитой выстроились солдаты — усатые, бородатые дяди в синих мундирах с красными эполетами, в белых жилетах и таких же белых (вот не замарали же, приберегли!) штанах. На головах у солдат торчала высокая, как доброе ведро, медвежья шапка.

— Я видал его патрет. На патрете Аполиён — худ и черен, а на самом деле вон каков гусь! Жирный да белый! — сказал Табаков. — Птичка невеличка, а ноготок востер!

— А это за ним, верно, гвардия. Ишь какие гладкие! Отъелись! — прибавил Черепковский.

Чуть впереди 1-й роты гвардейцев стояла их музыка и играла что-то веселое, отчего ноги сами шли.

Пленных поставили у холма. Заборов, у которых виленцы располагались вчера, не было уже и в помине.

От Шевардина не осталось ни дома — все сгорело. Недаром когда дрались, было светло как днем; не верилось, что кругом ночь, и, только отойдя за лощинку, увидали: на дворе-то темным-темно.

Табаков стоял потупившийся, злой, не глядел ни на кого, а Черепковский смотрел, хоть одним правым глазом — левый затек, распух.

Вон колодец. У него торчит в такой же медвежьей шапке часовой. За колодцем красивые, большие бело-голубые палатки. Возле них какие-то люди в белых штанах до колен и расшитых кафтанах.

"Неужели такие молодые генералы? И без шпаги…" — рассматривал их Черепковский.

Один понес из палатки куда-то на подносе графин, другой шутя ударил его по загривку.

"Нет, это не генералы. Похоже — лакеи".

Вон высунулась из палатки что-то жующая толстая рожа в белом колпаке.

"Должно, повар. Все евонный, Аполиёнов".

Верховые — ординарцы и адъютанты — драгуны, гусары, уланы скакали к холму и от холма с донесениями и приказами.

Пленные стояли уже с час. К ним присоединили еще трех русских гренадер, когда на них обратили внимание. К пленным подскочил какой-то вертлявый человек в мундире, вышитом золотом, и на чистейшем русском языке спросил:

— Какой дивизии, братцы? Какого полка?

Пленные молчали.

Увидев, что у Черепковского разбита голова, он вроде посочувствовал:

— Никак ранен, любезный?

Черепковского разбирала злость: подлая твоя душа, продаешь родину за золоченый мундир!

— Что ты о нас печалишься? От смертухны и сам не увойдешь. Вот как потянут черти твою душеньку через ребра, тогда познаешь, как изменять родине! — ответил Черепковский и отвернулся.

Противно смотреть на мерзавца!

— Не, братки, я не русский, я природный француз, а только долго жил в Москве. А отвечать каждый должон: такой заведен порядок во всех армиях. Наши к вам попадут — их станут допрашивать, они должны отвечать всю правду…

— Пусть они отвечают, а мы не станем! — сказал Табаков.

В это время к пленным подскочил рыжеусый поляк в уланском мундире.

— Якего ты ест пулку? Сколько в пулку жолнеров? Кто з ваших генералов забиты? — строго спросил он у Черепковского.

Черепковский даже улыбнулся: это известный, это знакомый, это "пан". Дома, в Витебской* губернии, все помещики — поляки.

"Погоди, я ж тебе отвечу!" — подумал он.

— Паночек, а где бы тут сходить до ветру, чтоб не страмить генеральство? — прикидываясь дурачком, спросил поляка Черепковский.

Поляк рассвирепел. Он схватил Черепковского за грудки и, оглядываясь на холм, где сидел Наполеон, прошипел со злостью:

— Пся крев! Гицель! Лайдак! Твое счастье, что император близко, а то…

Он с силой отшвырнул от себя Черепковского и, ругаясь, отбежал вместе с французом к своим.

Через минуту к пленным подъехал молодой польский улан и скомандовал:

— Марш!

Подгоняя пленных тупым концом пики, улан погнал их к Доронину. Пленные шли и смотрели по сторонам. Их сердце радовалось: от линии боя в тыл несли и вели десятки раненых французских солдат и офицеров.

— Что, голубчики, аль, напоролись? — кивнул Табаков.

У Доронина Черепковский обернулся назад — посмотреть, как стоят наши, чья берет. Но за Шевардинскими высотами только подымался вверх густыми клубами сизый пороховой дым и воздух сотрясался от беспрерывного тяжелого, многоголосого гула орудий.

II

Пленных целый день продержали в поле за сожженной деревней Фомкино. Их набралось человек до ста, в большинстве пехотинцев. Кавалеристы и артиллеристы попадали в плен меньше.

Пленные с тревогой поглядывали на восток, где кипел, не умолкая, бой. Земля дрожала от гула сотен орудий. Клубы порохового дыма, словно грозная, черная туча, застилали весь горизонт, не рассеиваясь ни на минуту.

Русские солдаты беспокоились, устоят ли наши.

Настроение у пленных было невеселое. Им казалось: если они попали в беду, то дело вообще плохо. Они видели все в мрачном свете:

— Где там устоять? Эдакая силища!

— Что сила? Ай не видишь, сколько они раненых волокут? И подкреплений нет — одни обозы, — возражали более спокойные.

По виду обозных нельзя было сказать, что французы побеждают. Да и раненые, которых несли и везли с поля боя, что-то не очень хвастались успехами.

День проходил. Обозы оставались на прежних местах: стало быть, французы не сбили русских с их позиции у Бородина.

Под вечер пленных, не покормив ни разу за день, погнали к Гжатску.

— Не успели умереть за отечество, натерпимся в неволе, — сокрушался курносый Табаков. Всегда веселый, даже он приуныл.

— Помереть за родину никогда не поздно, — ответил Черепковский, шедший с ним рядом.

— Что толку-то помереть лишь бы как! — бурчал Табаков.

— А я разве советую тебе вешаться вон на той березе?